Это было в Коканде
Шрифт:
Пишо было около сорока лет, но выглядел он моложе. Вялая, полупрезрительная складочка около губ (некое подобие улыбки), слегка развинченная походка, умение приказывать и слышать только самого себя, ощущение отчужденности от всех, кто был хоть несколько ниже его по общественному положению, холодное высокомерие, проницательность и жестокость - все это составляло облик и характер Пишо.
Несколько лет тому назад он проник в органы ГПУ. Вся его тактика и все его поведение были безупречны; вернее - они казались безупречными. Никто не подозревал, что этот человек является злейшим врагом революции.
Пишо долго смотрел в окно, выходившее на Лубянскую площадь. Одной рукой он держался за портьеру, другая была опущена вниз. Потом он отошел от окна, зашагал по мягкому ковру, растянутому на середине большого и хорошо обставленного кабинета.
– Знаете что… - вдруг сказал он Жарковскому, останавливаясь около него.
– Вам сегодня придется полететь в Ташкент. Вы ведь среднеазиатец?
– Да, - ответил Жарковский.
– Там что-то недовольны Блиновым. Вы, кажется, служили с ним? Это верно, что он ломовик?
– быстро сказал Пишо и, усмехнувшись, прибавил: Не в буквальном, конечно, смысле…
Жарковский, не зная, что ответить на такой вопрос, пожал плечами. «Очевидно, что-то случилось», - подумал он.
– Разберитесь… Потом доложите. Я думаю - Карим прав!
– проговорил Пишо.
Жарковский понял, что разговор кончен, и, официально вытянувшись, спросил:
– Больше никаких приказаний не будет?
– Пока нет… - сказал Пишо.
Пишо протянул Жарковскому руку. Теплое чувство благодарности охватило Жарковского. Он так крепко пожал своему начальнику руку, что тот улыбнулся и даже, вопреки своему обыкновению, ответил ему на пожатие. Это случилось впервые за семь лет их совместной службы.
«Во всяком случае, командировка ответственная!» - подумал Жарковский и, войдя к себе, в свой отдел, весело сообщил секретарю:
– Я сегодня уезжаю. Приготовьте материалы по Средней Азии.
По его тону и по манере двигаться секретарь сразу догадался о настроении своего начальника и с той же веселостью в голосе, что и у Жарковского, сказал:
– Зайченко доставлен… Ввести его?
– Введите!
– приказал Жарковский и прошел, поскрипывая сапогами, в свой кабинет.
4
Никогда Зайченко так не волновался, как в этот раз, увидя за письменным столом против себя молодого подтянутого военного, в прекрасном обмундировании (шитом с гвардейским шиком), в меру вылощенного и тщательно выбритого. Жарковский с изысканной любезностью протянул ему свой кожаный портсигар и предложил папиросу. Зайченко папиросу принял и, вынув коробок, вытащил спичку… Потом, прижав коробок краешком ладони к груди, ловко чиркнул спичкой о коробок… Спичка загорелась. Жарковский, внимательно наблюдая за всеми этими манипуляциями однорукого человека, даже и не подумал помочь ему. Когда Зайченко закурил, он спросил его, уже холодно и безразлично (он подражал в этом Пишо):
– Что скажете?
– О чем?
– спросил, недоумевая, Зайченко.
– Как доехали?
– Прекрасно.
– Как жили?
– Всяко, - сухо ответил Зайченко.
Жарковский привык работать по-разному. Иногда он задавал прямые вопросы и по мелочам, то есть по интонации или по характеру ответов, догадывался об истинном настроении человека, которого он допрашивал. Иногда он заводил самый обычный разговор, тщательно пряча то, что стремился узнать, и когда заговаривали о чем-нибудь близком к этому, незаметно наводил допрашиваемого на интересующую его тему. Так же приходилось ему уличать обвиняемого или подследственного путем столкновения с неопровержимыми фактами. На этот раз он избрал самый обычный прием и прямо завел речь о Джемсе. Он спросил Зайченко:
– С кем из курбаши, кроме Иргаша, разведчик Джемс имел непосредственную связь?
– Не знаю, - сказал Зайченко.
– Мне уже задавали этот вопрос… И я тогда на него не мог ответить. Прошу верить, что я видел Джемса только один раз…
– Только раз?..
– живо, будто удивляясь, промолвил Жарковский и, оглядывая Зайченко, задал ему новый вопрос: - А вы слыхали, что басмаческие вспышки продолжаются до сих пор?
– Вспышки… - пробормотал Зайченко.
– Не знаю.
– Ну да. Только вспышки. Ведь иначе не может быть… - как бы объясняя, сказал Жарковский.
– Конечно… - сейчас же согласился Зайченко.
– Движение быстро выдохлось. Уже давно… Я сам чувствовал его крах.
– Вы чувствовали?
– Да.
– Давайте вернемся к началу, - проговорил Жарковский.
– Вы знали, кто руководил организацией в Ташкенте?.. В самом начале?
– Нет.
– От кого же вы получали поручения? Кто снабжал вас?
– Организация… Но людей я не знал. Это были анонимы.
– Зачем вы лжете?
– Я не лгу… Я называл Назиева и Кудашевича. Но это было по девятнадцатому году… Других не знал.
– Вы знали английскую разведку!
– делая вид, что сердится, сказал Жарковский.
– Вы ошибаетесь! Она знала меня, - заметил Зайченко.
– Если это была английская разведка… В чем я теперь сомневаюсь. Черт знает, на кого он работал.
– А Чанышева знали?
– Очень мало… До кокандского восстания. Потом он был убит в тюрьме пьяным красногвардейцем. В Скобелеве.
– Ведь вы привлекались по делу о сдаче Кокандской крепости?
– Да. Привлекался.
– Это так и осталось невыясненным…
Зайченко опустил глаза.
– Вы можете мне верить или не верить, но ни восемь лет тому назад, ни в девятнадцатом году, ни сейчас я даже сам себе не могу ответить на этот вопрос… - сказал он.
– Но если бы обстановка была более определенной для сдачи, сдали бы, конечно?
– Затрудняюсь ответить!
– проговорил Зайченко.
Жарковский думал, что он упорствует. Но Зайченко действительно, при всей готовности к измене в ту ночь, все-таки сам для себя не знал и не помнил, как он собирался поступить в последний момент. Сейчас же это давнее дело совершенно не волновало его, и ему было трудно говорить о нем по существу. Он даже забыл о всех своих настроениях тех дней.