Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории
Шрифт:
Я хотел видеть эти семейные пансионы для курортников, превращенные в министерства, и этих адмиралов, разграбивших землю, чтобы сделаться начальниками канцелярий. Тут процветали подковерные интриги, опасливое недоверие, конфликты честолюбивых интересов маршалистов-коллаборационистов и маршалистов-антиколлаборационистов, а также скрытых сопротивленцев. Каждый находил извинение, чтобы быть там, где он был быть не должен.
Я особенно хотел повидаться с Сюзи Борель, одной из редких женщин-чиновниц в Министерстве иностранных дел (позже она выйдет замуж за министра Жоржа Бидо). Мне говорили
Там я познакомился и с швейцарцем Рене Жюйяром, недавно разменявшим сорок лет, по-британски элегантным человеком — одновременно обаятельным и серьезным, сделавшим последовательно или параллельно несколько карьер. Я так никогда не узнал, почему он оказался среди душеприказчиков маршала Льоте. Зато выяснил, что он, двадцать лет занимаясь компанией по производству обогревательных приборов в Польше, недавно с помощью Жана Жироду создал комитет «Секвана», опять же в Польше, но с филиалами в Швейцарии и Париже, чтобы издавать французские книги. Он также заведовал лабораториями и одновременно многими периодическими изданиями и только что основал «Издательство Монако», где опусы Петена служили прикрытием для авторов, симпатизировавших Сопротивлению.
По его предложению я передал ему рассказ «Сигнал “Гончие, вперед!”», который появился в одном из его журналов. И тогда же он предложил мне стать издателем моих будущих произведений, что действительно сделал, основав «Издательство Рене Жюйяра», которое заняло важное место в послевоенной литературной жизни.
8 ноября 1942 года — удар грома. Американская армия высадилась в Северной Африке, сразу в двух местах.
На марокканском побережье абсурдный порядок велит французским войскам этому воспротивиться. Прежде чем объявили о прекращении огня, несколько десятков человек погибли совершенно напрасно.
В Алжире дела были организованы лучше. Тайно предупрежденная группа голлистов вышла из подполья и нейтрализовала вишистское командование. И совершенно внезапно появился адмирал Дарлан. Как он там оказался? Ни благодаря информации, ни интуиции, а просто по стечению обстоятельств. Адмирал приехал, потому что его сына госпитализировали с острым полиомиелитом, от которого тот чуть было не умер. Едва успокоившись насчет судьбы больного, этот оппортунист Дарлан предлагает себя американцам как партнера по переговорам, и те признают его полномочия.
Появляется другой французский военачальник. После акробатического побега из заключения в немецкой крепости и серьезных раздумий в Виши генерал Жиро, наконец решившись, приплывает на подводной лодке в Гибралтар. Дарлан немедленно подчиняет его себе и назначает командующим французскими силами в Северной Африке.
История в эти дни шла быстро. 11 ноября в качестве ответа на американскую операцию в Северной Африке немецкие силы захватывают так называемую неоккупированную зону, зону «ноно».
Из духа благородного соперничества Муссолини отправляет войска, чтобы обеспечить себе Лазурный Берег. Но войскам Муссолини было далеко до германских частей с их воинственным порядком.
События предлагали Петену великолепную возможность оправдать любую свою позицию с июня 40-го и восстановить былую славу. Соглашения о перемирии были разорваны. Если бы маршал уехал в Африку и там учредил свое правительство, это стало бы свидетельством того, что он снова взял инициативу в свои руки и вернул себе легитимность. Де Голлю оставалось бы только присоединиться к нему.
Но как ожидать от военного, который никогда не отличался решительностью, что он обретет ее в восемьдесят шесть лет? Это был старый санитар при стране с ампутированной свободой, и он лечил больную устными припарками типа «Национальной революции», «Труда, Семьи и Отчизны». Маршал ограничился тем, что лишил адмирала Дарлана командования, которое сохранили за ним союзники, и удовлетворял свое тщеславие в некоем мелкобуржуазном культе: его портреты выставлялись во всех витринах, а фаянсовые бюстики, в кепи или без оного, сбывались по сорок франков штука.
Я не знаю, считают ли историки большим событием 27 ноября. Однако это был ужасный день, день демобилизации армии перемирия. Она была всего лишь призраком армии, но все-таки ее символом. Она сохраняла на наших улицах присутствие французских мундиров, она собрала знамена разгромленных полков.
27-го до рассвета ударные войска рейха вошли в казармы, установив пушки во дворах. В боевом снаряжении, с автоматом наперевес немецкая солдатня открывала сапогом двери комнат, выталкивала на лестницы полуодетых людей, выбрасывала вещи в окна. «Raus… Вон. Срывайте ваши нашивки. Нет больше армии. Все по домам».
Но куда возвращаться? Все эти парни остались почти без денег и без продовольственных карточек. Большинство были из оккупированной зоны и пошли в армию, чтобы избежать обязательной трудовой повинности в Германии.
Когда между семью и восемью часами прибыли офицеры, немцы, занявшие караульные помещения, велели им удалиться.
В тот день я ехал из Лиона в Марсель. Я видел, как садились в поезд на вокзале Перраш летчики: трое их товарищей были убиты, потому что возмутились; видел пехотинцев и артиллеристов, толпившихся на перронах в Валансе и Авиньоне, и кавалеристов, набивавшихся в вагоны в Оранже.
В Тулоне дела обстояли еще хуже. Там среди ночи дежурный офицер флотской префектуры получил следующий приказ по телефону:
— Говорит адмирал Ле Люк. В случае прибытия немцев вам приказано не топить корабли.
— Адмирал, я не узнаю ваш голос, — ответил офицер.
— Хорошо, передаю трубку адмиралу Абриалю.
— Говорит адмирал Абриаль, — послышался другой голос. — Я подтверждаю приказ не топить корабли.
— Адмирал, я не узнаю ваш голос, — повторил офицер. — В таких условиях мне невозможно передать приказ.