Это случилось, а мы всё ещё живы
Шрифт:
Поженили их по сговору. Она деда до свадьбы и не знала. Говорят, любила другого, но отец сказал: «Ты старшая, если откажешь, как остальных замуж выдам?»
Любила ли она деда? Никогда ни ему, ни кому-то другому об этом не говорила. Только после смерти нашли в шкафу бережно завернутую фотографию, где они вдвоем молодые.
«Стерпится слюбится». Родили девятерых детей, трое из которых не выжили.
Мы все можем принять и простить. Прежде всего простить себя. Это жизнь. В нашем прошлом нашей вины нет. Значит для чего-то это было нужно. Есть люди, которые прошли через ТАКОЕ, о чем подумать страшно и обрели внутренний свет. Это, если задаваться вопросом «для чего», а не «за что».
Тем не менее, что вынесла наша родовая память
Работали честно и по совести, но все равно все отобрали. Но все и вернулось, по-другому, но вернулось.
Любили одних, всю жизнь жили с другими. О разводах и не помышляли. С годами так притирались, что становились единым целым.
Делай добро и оно вернется.
Верь и молись, когда трудно. Вообще, верить и молиться хорошо бы всегда. Но… когда трудно. Просто трудно тогда было всегда.
***
Мама. Мама в шесть лет вручную обметывала петли, как заправская швея. Испытала страх и большую обиду на отца, когда он пьяный ткнул ее в спину так, что она влетела в противоположную стену и чуть не лишилась возможности ходить. А все потому, что отказалась стягивать с него сапоги.
Была бойкой и смышленой. Не дожидаясь положенного возраста, сама пришла в школу и изъявила желание учиться. В том же сорок пятом брат и сестры пошли в школу. Дед сшил ей сумку из парусины. Вместо тетрадей били сшитые между собой нарезанные листы из оберточной серой бумаги и разлинованные вручную.
В школе сказали: «Ну ладно, сиди», – хотя детей в классе было очень много от семи до тринадцати лет.
И она сидела маленькая шестилетняя за последней партой и училась. Ее все звали Дюймовочкой. Училась хорошо, но, когда пришла поступать в институт маленькая и худенькая, испугалась и ушла даже не попытавшись. Мама, которая выскочила замуж в восемнадцать лет, чтобы сбежать из родительского дома. Теперь говорящая, что ей нигде не было так хорошо, как там.
Итак, мама с отцом поженились говорят «по любви». А уж как там? Чтобы по любви, нужно себя любить.
Бабушка этот брак не одобряла. Но, когда мама с грудным младенцем прибежала к ней, спустя три дня та сказала дочери: «Погостила, теперь возвращайся к мужу».
– Мама, но я не смогу с ним жить.
– Возвращайся, ты же говорила, что лучше него не найдешь.
Право сказать, мама была завидной невестой и у нее был выбор. Выбрала отца. Для чего?
Оба хорошие люди, умные, трудолюбивые, но не срослось. Спустя двадцать лет не срослось. Для всех было шоком, что они развелись. Картинка семьи идеальная – дом полная чаша, заботливая хозяйка, работящий муж. Но не было любви, той, которая горы свернет. Химии не было, чтобы вместе вперед и выше. Каждый сам за себя. Но, чтобы картинка была, а то, что люди скажут. Где-то человек должен расслабляться. Довериться близкому, чтобы не думать о ноже в спину. Тут мешает еще одна «мудрость» – «мужу всю ж…у не показывай». А то что? Обманет? Предаст? Сами провоцируем, чтобы потом сказать – это правда (тут моя старшая дочь сильно бы возмутилась). И еще больше скукоживаемся, чтобы труднее было целиться.
Это случилось, а мы все еще живы.
В результате, отец попивал, а мать нашла свое счастье в детях. Теперь нам оправдывать ее надежды. Тяжелый груз, который усугубляется еще и тем, что мать чувствует себя все время виноватой и из кожи вон лезет, чтобы все было «как у людей». Мы, дети, принимаем в себя эту жертву и чувство вины как можем. Каждый по-своему, протестуя или прогибаясь, выживаем под этой тяжкой ношей. И что-то страшное нужно сделать, чтобы вырваться, отделиться, сепарироваться. А до этого мы проживаем родительский сценарий. Создаем семьи без любви, рожаем детей, разводимся.
Я, понимая, как тяжело быть под постоянным материнским надзором, отдалила дочерей при первой возможности территориально, но это оборотная сторона и ничего не решает.
***
Вернусь к появлению моих детей на свет. Каждое рождение должно было убедить меня в том, что мир меня любит. Почему я сама не могу себя полюбить? Почему это осознание, озарение покидает меня через некоторое время?
В общем, со старшей дочерью мы договорились о числе и начале, но я не учла, что с утра будет пересменка. Это очень интересный, мистический опыт, но некоторым лучше пропустить.
Я, «старородящая хорошая девочка», хотела, чтобы все было правильно. Подготовилась, что будет больно, но эта боль конечна, поэтому можно потерпеть. На десять вечера были намечены схваточки. Сестричка меня проведала, посмеялась и удалилась. В это время в отделение поступил «тяжелый случай». Схватки начались через полчаса, но всем было уже не до меня. Через час я набралась смелости: «Я понимаю, что вам не до меня, но у меня все началось». Подробности опускаю. Лишь одно… Через какое-то время на соседнюю кушетку положили еще роженицу. Она орала так, что красные точки выступили на лице. Почти с ненавистью смотрела на меня и нервно спрашивала у медсестры, хватаясь за полу ее халата: «Что она не орет, ей что не больно?»
– Больно, – сказала я и задышала, поскольку боль была жуткая, но я поглаживала живот и думала, что моей дочери сейчас больнее, чем мне. Закончилось дело тем, что схватки у нас случались одновременно, а в перерывах мы болтали и смеялись. Потом резко прерывались и дышали, дышали, дышали.
Пришла очередь удивляться медсестре: «Девки, вы чо?», – а мы смеемся.
Потом началась глубокая ночь и, коли уж я родить не успела, меня чем-то обкололи и ушли.
Процесс проходил менее болезненно, но он шел. Когда утром пришли «давай рожать».
– А у меня уже, собственно, все схватки с потугами прошли. Теперь сами.
Меня чем-то опять обкололи. В общем, через пару часов родила. Порвалась вся. Когда накладывали швы, кричала не сдерживаясь.
Мама мне дала наказ, ребенка приложить к пятке, как только появится на свет.
– Зачем? – хором спросили врачи.
– Пожалуйста, сделайте, – умоляла я.
Сделали. В этот момент у меня вспышка в голове и резкий детский плач.
Потом нас оставили в этом помещении, где кругом белый кафель и офигительная акустика. Я запела. Сначала тихо, потом в полный голос. Как только песня смолкала, дочь начинала покряхтывать и поскрипывать. Она и потом не плакала, а поскрипывала, отчего и получила прозвище «Скрипица». Поэтому я пела, не замолкая эти два часа. Слышала только удивленно-радостный голос врача в коридоре: «Кто это у нас там поет», с блаженной улыбкой на конце фразы. Нам не мешали и это было счастье. Боль ушла. Только состояние гармонии с миром. Оно длилось месяца два. Еще в больнице без будильника меня поднимало за необходимое время до кормления. Необходимое, чтобы успеть приготовиться. Это был ритуал. Он пришел сам, просто я знала, скорее, чувствовала, что так нужно. Времени не было, не в смысле цейтнота, а как механических часов, но все происходило вовремя. После выписки я успела, пока не потеряла это удивительное чувство безграничных возможностей, начать выкапывать траншею под фундамент пристройки. Без чертежей и планов. Потом появились люди, которые помогли строить. Когда я начала копать, это казалось безумной идеей – без денег, без мужа, без работы, с младенцем на руках. Все получилось. То, что мы построили, каким-то чудом, удалось узаконить. Пристройку облюбовала мама, а нам с дочерью достались двухкомнатные хоромы с отдельным входом.
Через два года вернулся отец дочери и сказал, что хочет «быть мужем и отцом». Я знала это в тот момент, когда встретила по дороге с работы. Знала и то, что он сейчас уходит. Только спустя двадцать лет я узнала истинную причину. Его подставили и он скрылся, чтобы защитить нас. Почему мы не умеем разговаривать?
– Я хочу быть мужем и отцом.
На его предложение я «сжала губы» и сказала: «Хорошо». Так с этими сжатыми губами и жила, с искренним убеждением, что меня нельзя любить. Он, думаю, тоже.