Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории
Шрифт:
Китаец провел их сквозь вереницы комнат, не столько отделанных, сколько естественно впитавших поразительное множество стилей. В некоторых из них на стенах висели персидские ковры, в других — плакаты поп-звезд, но большая часть была освещена лампами дневного света и покрыта плиткой, точно туалет или марокканское кафе. Везде стоял запах сырости и затхлости, и повсюду были люди, люди и наркотики. Двое иранцев сидели на фаллических подушечках-валиках и нюхали героин; на обтянутом вельветином диване развалилась стайка девиц из приличных семей, — уместных тут, как стадо горилл в Риджентс-парке, — одурманенные амфетамином девицы хихикали и гладили волосы друг друга; а когда Белл со товарищи начали подниматься по ступенькам, на пути им
— Лично я предпочитаю «Эвиан», — съязвил Мирнс, проходя мимо.
— Чё ты сказал, сука? — прозвучало в ответ, но приятель говорившего прошипел: «Ладно тебе, Дэнни», и тот притих.
Впоследствии Ричард с трудом мог припомнить сам процесс курения опиума. Это происходило в мансарде, покатый потолок вынудил собравшихся принять самые причудливые позы: кто стоял прямо, а кто едва не лежал пластом. Китаец прислал к ним дочку — или, скорее, внучку, а то и правнучку, — на вид девочке было лет одиннадцать; она занималась тем, что набивала трубку, пускала ее по кругу, очищала от нагара и проделывала вышеописанное снова.
Ричард пялился на Урсулу, которая позволила Беллу положить ладонь ей на затылок и аккуратно поднести толстый чубук трубки к ее рту. Стоит ли говорить, что у этой процедуры был премерзкий подтекст. Ричард уставился на потрескавшуюся краску плинтуса и толстый слой пыли на абажуре. Снаружи, на улице, собака кричала на лающего пьяного. Густой, сладкий, осязаемый опиумный дым заполнял комнату. Вдыхая его, присутствующие ощущали, как снисходит на них умиротворение — так засыпают беспокойные дети, послушав на ночь сказку.
И тут вломился тот самый неф, что курил на лестнице, влепил Мирнсу зуботычину и был таков. Последствия этого инцидента оказались не столь бурными, как можно было ожидать. Белл вышел из комнаты и разыскал китайца-хозяина, который, в свою очередь, нашел вышибалу — здоровенного мальтийца по имени Винс; некогда ему раскроили надвое и неудачно собрали обратно нос.
Китаец проводил компанию вниз, сквозь анфиладу комнат, утешительно бормоча себе под нос. Белл отвечал: «Ничего, ничего, не важно…», таким тоном, как понял Ричард, чтобы китаец непременно догадался, что важно, и очень, и что надо непременно что-то с этим сделать.
Снаружи уже ждали несколько такси — кто-то, вероятно, вызвал их по мобильному. Компания расселась по машинам. Когда они отъезжали, Ричард заметил давешнего чернокожего — тот был на ступеньках, и Винс, кажется, душил его. Или, может, — мысль втиснулась в мозг Ричарда так же болезненно, как газы при несварении вдавливают живот в ремень, — Винс его трахал, а сонную артерию сдавливал для усиления оргазма.
И снова «Силинк» — на сей раз комната для игры в настольный футбол. Клуб приобрел у педофила — члена… парламента, огромный стол для этой игры. И теперь те, что страстно хотели — и кому не суждено было — стать мачо, гнули свои ограниченные члены, дергали за рычажки и со всей дури лупили по мячу. Пристроившись у стены так, чтобы никому не мешать, Ричард понял, что зажат между двумя парами брюк от дорогих костюмов, обладатели коих — во всех отношениях — физически слились с полустертыми двадцатисантиметровыми бесполыми фигурками, которыми они манипулировали.
Белл тем временем возле барной стойки беседовал с Треллетом, пожилым и одним из самых влиятельных людей из их компании. Треллет был актером-комиком, умудрившимся заработать приличные суммы, исполняя роль неуклюжего добряка — отца семейства в одном бесконечном ситкоме. На самом же деле, всякий раз после окончания съемок очередной серии, выражение лица Треллета магическим образом преображалось, становясь из крайне добродушного ограниченным и злобным. Внешне весьма похожий на карманный вариант Роберта Морли (когда тот играл бандита в старом фильме с Хамфри Богартом «Победи дьявола»), Треллет был таким же распутником, как и Белл, вдобавок откровенным извращенцем.
И вот теперь Ричард не смог удержаться, чтобы не начать прислушиваться к их разговору. И пока он слушал, его нежные уши, покрытые тонкими голубыми прожилками, стали сперва бело-розовыми от стыда, а потом приобрели сердитый густо-розовый оттенок бессильного гнева. Треллет рассказывал два случая из жизни на схожие темы — схожие тем, что этого человека прямо-таки заводило унижать всех, кому выпало несчастье с ним связаться.
Первая история была про юную аристократку-кокаинистку, которую Треллет заставил лизать кафель, себя, его, Треллета, — и только тогда дал лизнуть порошка. Вторая — еще хлеще: целое откровение. Треллет — и это было рассказано с тошнотворным апломбом — как-то содержал любовницу — взрослую женщину, страдающую синдромом Дауна («любовница» в данном случае эвфемизм, скорее речь идет о сексуальном рабстве), в квартирке по ту сторону моста Бэттерсибридж. Треллет, двигая тяжелой челюстью и весь дрожа от восторга, смачно описывал детали домашнего быта и прочих недобровольных «удобств».
Урсула Бентли облокотилась о перила, Венера в блестках, темно-русые волосы точно вторым корсажем обрамляют грудь и плечи. Хорошая штука — опиум; покуришь его, и тебе будет казаться важным только то, что действительно важно. По крайней мере, так думалось Ричарду; он собрался и отчаянным усилием воли заставил себя игнорировать тот факт, что Треллет, мягко говоря, злоупотреблял привилегиями гостя, — «Не поверишь, парень, у нее был такой влажный, такой липкийрот». Ричард поднялся. Миновав игровой стол, он направился к Урсуле, положил недрогнувшую ладонь ей на плечо и сказал: «Пойду-ка я закажу такси. Может, тебе тоже вызвать?»
Если бы Урсула в тот самый момент вела переговоры о прекращении подрывной деятельности Ирландской республиканской армии, Ричард удивился бы точно так же, как когда она обернулась и с улыбкой ответила «Да».
В ночь после вечеринки шантажиста Мирнса Ричард отправился до Кенсингтона, где жила Урсула, в одном такси с ней. Она снова поерошила его кудри, назвала «славным», коснулась губами его щеки и не выразила никаких возражений, когда он предложил пообедать вместе когда-нибудь «потом». Только когда такси отъехало от ее дома, он осознал, что в кармане у него лишь десятка да горсть мелочи. Урсула, как обычно, не пожелала внести свою лепту, а ни чековой книжки, ни пластиковой карточки у него с собой не оказалось. Таксист довез его до Ноттинг-Хилла, где вышвырнул из машины, и дальше Ричард поплелся пешком.
Он брел сквозь клочковатый утренний туман; прошел по Портобелло-роуд, мимо Фронт-Лайн, где уже в этот ранний час собрались наркоманы, безнадежно скрючившись в причудливых позах у букмекерской конторы, они сверлили глазами проезжающие машины, словно глаза их были лазерами наведения ракет «земля-порошок». Ричард знал, кто они и чего они хотят. И знал, что сам сродни им — даже больше, чем они могут себе представить.
До Хорнси он добрался, когда уже совсем рассвело; тело его приобрело контрастные оттенки, как после наркоза: голубые, красные, пурпурные, снизу, сверху, зигзагами; несмотря ни на что, в паху у него все равно точно рог торчал, он беспрестанно думал об Урсуле, представляя ее в различных положениях и позах; голой, одетой, прогнувшейся назад, — даже с ампутированными ногами, как давешний пьяница в Ист-Энде, — чтоб легче было в неевойти. Но, когда Ричард добрался-таки до кровати, то понял, что похоть переполняет его, — и он не может ни унять ее, ни сдержаться. Всего после трех прикосновений он исторг сперму, как исторгает из себя жидкость пузатый любитель пива в общественном туалете. Три сгустка спермы насквозь промочили его игрушечное одеяльце. Стоит ли говорить, что в то утро до редакции «Рандеву» он не дошел.