Ева и головы
Шрифт:
Эдгар качнул головой.
— Ему нужно исповедаться, — с сомнением сказал он.
Женщина икнула и, зажав рот лапищей, которая вполне могла принадлежать медведю, прошептала:
— Что, никакой надежды нет?
— Не знаю. Я езжу по свету, сколько себя помню, сударыня. Я видел множество ужасных и замечательных вещей, но есть великое, бесконечное количество вещей о которых я ничего не знаю. Ясно как день, если так будет продолжаться дальше, будет только смерть.
— Что это такое?
Ева была тут как тут. Эдгар покосился с некоторым подозрением — будто бы выскочила из его собственного кармана. Она как
Женщина придвинулась ближе, словно хотела отправить мужа в плаванье по своей бездонной тени.
— Это ваша дочь?
— Выпавший из гнезда птенец, — буркнул Эдгар. — Послушайте, я не знаю этой болезни. Не знаю, какие травы могут оказывать на неё воздействие, и если я буду почивать его травами, пробуя один отвар за другим, скорее всего, ничего не поможет. Тем более что тут имеет место быть внутренняя непроходимость пищи.
Собранной в щепоть рукой Эдгар надавил на живот бедняги, и тот вскрикнул, пустив на подбородок слюну.
Эдгар глубоко вдохнул.
— Я могу попробовать сделать надрез в его животе, чтобы взглянуть на нутро, а потом решить, что делать дальше. Но надрез необходим.
— Тогда делайте, — сказала женщина; округлый её подбородок от волнения приобрёл резкие очертания, почти повторяющие формы местной архитектуры.
Позвали молодого священника, — того самого, к которому первоначально обратился Эдгар и который отправил его самостоятельно искать по городку больных. На лице его лежала печать великой ответственности и благородной миссии.
Эдгар, видя как собравшийся вокруг повозки народ расступается перед путающимся в полах одежд юношей, впал почти что в экстатическое оцепенение.
— Тебе принести скальпель и пинцет? — спросила Ева шёпотом.
Священник сбивался и захлёбывался, читая соответствующие строки из библии, русая его чёлка медленно темнела от пота. Запах лука, который и раньше следовал за святым отцом, стал почти невыносимым. Толпа, что почтительно затихла, когда священник взобрался на импровизированный помост (кто-то даже спрятал кружку за спину), теперь стала встречать одобрительными возгласами каждую строфу, которую парень прочитал не сбившись. Некоторые, всё ещё таясь и прикрываясь локтями, достаточно громко чокались кружками. Мужчина на сундуке Эдгара, «кровавом сундуке», как называла его про себя Ева, похоже, не имел сил отвечать, и священник провёл всю процедуру без единого звука со стороны исповедуемого.
— Сам, — буркнул Эдгар, поднимаясь с колен.
Он затерялся в глубинах фургона, как будто ушёл в древний мифический лабиринт на поиски его обитателя. Спустя короткое время Ева не вынесла напряжённого ожидания и запахов, которыми обдавали её все трое столпившихся на помосте — мужчина пах мочой и болезнью, его жена, как гниющее само в себе южное болото, пропитывала воздух вокруг кислыми испарениями, а священник — луком (этот запах казался теперь самым приятным), — отправилась следом.
— Я никогда не занимался врачеванием на публике, — ответил Эдгар на невысказанный вопрос. Он сидел на сундуке его светлости, бессильно свесив кисти рук между коленей. — Я что же, уличный артист, чтобы выступать с подмостков? Или маг, от которого за милю несёт ересью?
— От тебя несёт ересью, — справедливо рассудила Ева. — Иногда такое говоришь…
Она взяла Эдгара за указательный
— Я боюсь, что ко мне не придёт это. Я ведь всегда оставался наедине со смертью, сражался с ней под покровом темноты или, по крайней мере, вдали от чужих глаз. Твои не считаются, странствующий кузнечик. Я боюсь…
Сумрак, точно большое, никому не известное животное с густой тёмной шерстью, свернулось вокруг них клубком, но жизнь не утихала. Творения рук человеческих вокруг, эти прямые жёсткие линии, памятники, дающие иллюзию защищённости, в которых, к тому же, можно спрятаться при необходимости, как улитка прячется в свой панцирь, делают людей беспечными. Такими как дети, но при этом храбрыми, как бешеные собаки.
Великан закончил:
— Боюсь, что она не снизойдёт до меня.
Ева схватила его за палец двумя руками.
— Она? Ты говоришь о… ты влюбился? В ту великаншу?
Эдгар скрипнул зубами в процессе перехода от одной из своих невозможных гримас к другой, и Ева поняла.
— Ты говоришь о сумеречной сестрице, — девочка закусила губу. — Она придёт! Если хочешь, я её для тебя найду. Я заглянула здесь в каждый уголок. Может, в чулане таверны, где висят куриные тушки? Или за хлевом?
Ева взобралась на сундук, обхватила голову цирюльника и пригнула её к своему животу, как пригибают, чтобы набросить узду, голову лошади.
— Я всегда боялась, что однажды отец отведёт меня в лес и оставит. Он говорил, что я как сорняк на его огороде. Я… знала, что так будет, и у меня никогда не получались девочки в платьях, которых делала из соломы моя бабушка. Получались не пастушки, а странники.
— Странники? — глухо сказал Эдгар, и Ева почувствовала на крестце его горячее дыхание.
— Странники! На них даже обувь есть, такая же, как у тебя. Я добавляла к соломе разных луговых трав — они смотрелись, почти как настоящие. Не коровы у меня выходили, а лошади в упряжи… я раздумывала, по каким местам буду путешествовать, и оплакала дом заранее. Сразу как тебя увидела, я подумала, что отправлюсь в дорогу именно с тобой. Ты — сказочный великан из легенд. Настоящий!
— Зачем ты мне это рассказываешь?
Эдгар отстранил лицо, глубоко запрятанные в череп глаза его горели как у кошки. На миг Еве показалось, что она держит в руках ещё одну живую голову лишившуюся тела, третью в своей жизни.
— Чтобы ты вышел из дома сам. Сам! Представь, что ты маленький и что тебя лишают крыши, под которой ты жил всю жизнь.
— Я большой, но я самый маленький человек на земле, — с горечью сказал Эдгар.
Снаружи была необыкновенная для такого сборища не совсем трезвого народу тишина. Они поняли, что случилось что-то значительнее больного зуба и «бесовских иголок» под ногтями, и не спешили расходиться. Они готовы были накинуть петли взглядов на запястья лекаря и сопровождать их до победного конца или до поражения. Стало слышно, как кто-то отчаянно зевает на кухне, где в то же время не прекращался грохот посуды, вновь и вновь наполняемой хмельным зельем, не прекращалась раздача фасоли и кислой капусты по медяку за плошку. Тогда будет пир до самого утра, либо за выздоровление бедняги, либо за успокоение его души, а тело готовы были пронести на руках до самого дома. Странные люди!