Ева рожает
Шрифт:
В этой комнате майор приходил в соответствие с тем человеком, который смотрел с одной из фотографий. Здесь он еще капитан, черноволосый, улыбчивый, обнимающий боевых товарищей. Кто-то из них давно в ином, лучшем (наверное) мире, кто-то просто исчез с горизонта, затерявшись в жизненной круговерти. Но тут, на фото, все еще живы и вопреки тогдашней обстановке счастливы. Афган был страшной мясорубкой: и подергивание щеки, и его хромота – оттуда, из страны раскаленных стреляющих гор. Но там была настоящая, а главное – абсолютно понятная жизнь. Вот свои, вот духи; а если приходится накрывать огнем кишлак, так не без
Теперь не тот расклад, жизнь сделалась дурной и непонятной. Такого, как Шульман, Чумак под трибунал бы отдал, но вот – сотрудничает с прохиндеем! Или взять Стеллу: аферистка же, три шкуры дерет за проживание в своих «апарт-отелях», однако и здесь нужно подвякивать. Тьфу! Он служил великой державе, а что сейчас?! Кто он сейчас?! Последний интендант на той войне больше уважения имел, любая тыловая крыса могла бы его презирать – такого…
Чтобы отвлечься, Чумак выглядывает в открытое окно, за которым – внутренний сквер. Стелла называет его «патио», набивая цену жилью, но главное, зелень под окном, дышится хорошо, да и первый этаж для хромого – очевидный плюс…
– Борман! Кис-кис-кис… – негромко зовет Чумак. – Кис-кис-кис…
На подоконнике у него блюдечко с сухим кошачьим кормом, он выставляет его на оцинкованный отлив и ждет. Этот черный жирдяй должен придти, никуда не денется. А если задержится, пусть пеняет на себя, потому что примчится худосочный серый Геббельс и весь корм сожрет. Борман одной левой может отогнать этого дистрофика, но тут главное – быстрота маневра!
– Геббельс! – повышает голос Чумак. – Кис-кис-кис…
Серый возникает будто из-под земли, вспрыгивает на отлив и какое-то время балансирует на скользкой жестянке. Пристроившись, начинает хрустеть кормом. Зеленые глазища косят в сторону (вдруг заклятый конкурент появится?), а челюсти молотят будьте-нате!
– Борман сегодня в пролете… – усмехается Чумак. Он хочет погладить победителя, когда дверь в комнату распахивается.
– Здесь живут Борманы с Геббельсами?
На пороге рыжий постоялец, в руках у него – бутылка водки.
– Слышу знакомые имена, – ухмыляется, – и ни фига не понимаю! Котов, значит, так зовут?!
– Я так зову… – сдержанно отвечает Чумак. – Фрицы наверняка зовут по-другому.
Он старается не замечать блеск водочного стекла, однако бутылка притягивает взгляд, будто магнит.
– Тяпнем русского национального? – поднимают бутылку над головой. – Моя в супермаркет помчалась, значит, часок у нас есть!
Чумак не в силах сопротивляться, выпивка – его слабое место. Он расставляет рюмки, насыпает в вазочку крекер, и вот уже первая, «за знакомство», приятно разливается теплом в груди. Гостя зовут Эдик, он из Брянска, а там закон: между первой и второй – никакого перерыва!
– Вообще никакого?! – удивляется Чумак.
– Никакого! А между второй и третьей – не больше минуты!
Эдик опять ржет, видно, мужик с юмором. Вообще-то, откровенничает тот, сюда ехать не хотелось. Хрена ловить зимой в Берлине?! Зима тут мягче, конечно, даже зелень кое-где проглядывает, но ведь не Египет! Так жена потащила в Германию! У нее девичья фамилия, понимаешь ли, Шторк, и вот ей в голову взбрендило на родину предков отправиться! И чтоб непременно
– Но у тебя, вижу, другая обстановка…
Эдик тычет в одно из настенных фото.
– Это где? В Грозном?
– В Кандагаре.
– Ты афганец?! Тогда – за афганцев!
После третьей «пришелец» уже нравится Чумаку. Тут разные бывали, некоторые нос воротили от изувеченного мрачноватого человека в форме, а этот брянский – вроде свой. Жаль, не служил в горячих точках, не поделишься сокровенным. А хочется! Хочется улететь туда, где пахло нагретыми солнцем скалами, соляркой от боевых машин, гарью; где была взаимовыручка, мужество, и каждый готов был положить жизнь «за други своя». Вот откуда его хромота? Тогда их заперли в ущелье, начали долбить пулеметами с окрестных гор, и ему на бегу – в ногу! Лежал на открытом пространстве, как мишень, так Сашка Клюев, командир роты, его на себе под БТР втащил, под броню, иначе в мясо бы раскрошили духи! И сам Чумак не раз бросался на выручку под шквальным огнем, прикрывал собой бойцов, и что остался живым – считал чудом. А главное, тогда за ним стояло что-то огромное, большое и непобедимое. Да, война была страшная, много хороших мужиков положили зазря. Но была держава, был некий смысл в бессмысленных, если рассудить здраво, подвигах, и утрата этого всего была больнее, чем сквозное ранение в ногу или боль от осколка, задевшего лицевой нерв (от того щека и дергалась)…
– Сам откуда? – интересуется Эдик.
– Оттуда… – Чумак указывает на Свято-Никольскую церковь, что висит на стене – С Украины. Но я там не был… Сколько же я там не был? Больше сорока лет!
Гость выдерживает паузу, с интересом глядя на хозяина.
– Съездить не хочешь? Там сейчас события!
Майор отмахивается.
– Опять бузят?! Ничего, побузят и разойдутся!
– Не знаю, не знаю… Может, и не разойдутся.
Еще опрокинуть, затем похрустеть крекером, как давеча хрустел кормом Геббельс.
– И хрен с ними. Какое мне до них дело?! Моя родина – Советский Союз! Помнишь песню? Мой адрес не дом, и не улица, мой адрес…
Эдик начинает подпевать, когда в дверях возникает толстуха, что в девичестве Шторк.
– Хорошо сидим? – произносит ледяным тоном.
– В общем, неплохо… – теряется рыжий.
– А теперь – домой!
Эдика подбрасывает, будто в задницу вмонтировали пружину. На пороге супруга оборачивается.
– Стелла Георгиевна предупреждала, что вы алкоголик, и зря я ей не поверила! Не смейте спаивать моего мужа!
У Чумака сводит скулы. Хмель слетает, лишь бессильная злость ворочается внутри, как некий червяк. Ты никто, майор, если даже эта незваная гостья может тебя унизить. Ты разжалован и уволен из рядов без права восстановления! Не хочешь быть разжалованным? Тогда вытащи заначку – и в магазин, чтобы надраться к ночи до бесчувствия и провалиться в мертвецкий сон…
Утро начинается со стеклянного звона: кто-то бросает в окно мелкие камушки, и тут, хочешь – не хочешь, а приходится разлеплять глаза. Какая зараза спать мешает?! Чумак поднимается; укутавшись в одеяло, подходит к окну. Ба, Краб явился! Полгода, почитай, было не видно, говорили, его вообще из «фатерлянда» депортировали. Но вот он, лыбится во всю ширь, сверкая фиксами…