Евангелие от Кирилла
Шрифт:
– Послушай, брат, – начал говорить младший из них. – Тебя зовут бар Иосиф, как взрослого, это понятно. Но почему тебя дразнят бар Пантера? Наш же отец не пантера. Он совсем не похож на пантеру. Или он все же пантера?
– Нет. И не говори так. Пошли домой.
– Но ответь мне. Почему ты мне никогда не отвечаешь?
– Не привязывайся. Я не хочу отвечать.
– Почему? Пантера, это что, плохо?
– Да. Это неправильно. Они все глупые. Они не знают ничего.
– Чего? А ты это знаешь? Тогда скажи мне.
– Отвяжись.
– Ты
– Не говори так. Бог превыше всего.
– Ты мой Бог.
– Не греши.
Бар Пантера – стояло в ушах у мальчика. И как это часто бывает у подростков, развязка наступила гораздо позже. Был уже вечер, когда он забрался в сарай, где сохли доски, привезенные из Гиппоса. И тут его прорвало.
Все семейство уже село обедать, когда заметили, что в доме нет старшего сына. Иаков рвался было искать его, но отец остановил его, справедливо решив, что потом придется искать уже двоих.
Мать сама пошла на улицу. Но там было пустынно. Иисус никогда не убегал, не спросившись. Немного поразмышляв, мать вернулась назад и, пройдя во внутренний дворик, осмотрелась.
Сарай и раньше притягивал впечатлительного и мечтательного старшего сына. Войдя в него, она сразу заметила ссутулившуюся маленькую фигурку.
Подойдя к сыну, она села на доски и обняла склоненные плечи.
– Пойдем, я сварила твою любимую чечевицу. Похлебка остынет и станет не вкусной.
Мальчик не шевелился.
– Тебя обидели? Ну, ответь мне.
Мальчик как застыл, только напрягал спину, сопротивляясь маминым рукам.
– Что с тобой, сынок?
Мальчик не шевелился по-прежнему.
Мать обнимала его все крепче, прижимая к себе его плечи и голову, и шепча сотни ласковых слов. Мальчик едва терпел. Но он был мал, а обида была большая. Наконец его прорвало. Сначала слабо, потом сильнее начал он вырываться, отталкивая от себя ее руки. В его душе кипела борьба. Он винил мать во всех своих бедах. И обида наконец вплеснулась наружу, а так как мальчик от природы был добр и мягок, эта вспышка ограничилась громким плачем и словами:
– Пусти меня, пусти.
– Да Господь Всемогущий, что же с тобой?
– Мне плохо, неужели не видишь!
– Кто тебя обидел? Ответь мне. Скажи, и я сама оторву ему уши.
– Всем не оторвешь. Они говорят мне такое…
– Что говорят?
– Не могу повторить, мне стыдно.
– Да скажи. Если не мне, сейчас позову Иосифа.
– Не надо, не зови его. Они говорили про тебя. О, мама, как мне больно!
Мать Иисуса замерла, теперь уже сама прижимаясь к сыну. И заплакала, тихонько вздрагивая при каждом вздохе.
Это отрезвило мальчика. Стараясь заглянуть ей в лицо, он тихонько отстранялся от нее, но она теснее прижималась к его плечу, словно прячась от глаз сына.
– Мама, я побью их за тебя. Они больше не посмеют…
– Не надо, сынок, – голос матери не дрожал от плача, но звучал очень тихо, почти шепотом. – Они невинны. Им просто не понять нас. Тебя ли не любит отец твой, Иосиф, не ставит ли он тебя вровень с собой перед лицом Бога и людей. Не тебе ли он передает работу свою и жизнь свою.
– Да, мама. Папа хороший со мной.
– Любит ли он тебя прежде других детей по первородству? Не он ли платит хаззану Иеремею за то, чтобы тот учил тебя Закону.
– И это правда.
Иисус понемногу успокоился. Но все-таки нечто еще терзало мальчика.
– Мама, скажи, кто он?
– Кто? – можно было скорее угадать, чем услышать голос бедной женщины.
– Тот, от кого ты зачала меня.
Женщина обмерла и едва слышно прошептала, как будто бы давно подготовила ответ:
– Он – Всемогущий.
– Мой отец? Мама…
– Это Господь Бог наш Саваоф, сынок, и ты любимое его дитя. Только не говори об этом никому, люди не поймут этого.
Иисус словно знал это всю свою жизнь. Он облегченно вздохнул и обнял мать за шею.
– Они говорили, мама, что римский солдат насильно сделал это с тобой.
– Нет, сыночек, нет.
– А Пантера, это они врут. Это по-гречески: партенос – дева. Так сказал в Гиппосе продавец леса. Дядюшка Овид услышал это и переврал, потому что не знает греческий. Мама, это папа всем рассказал, да?
– Нет. Твой папа – святой человек. А людям просто этого не понять. Давай простим их, пожалуйста.
– Простим. А мой отец, он смотрит на меня?
– Да, сынок. Каждый день, каждую минуту. Он ходит среди нас, и ты его очень радуешь, милый.
– Я знал это всегда, мама. Я знал, что не такой, как другие. Я ведь был избранный, правда?
– Да, сынок, да.
– Дай разок, дай.
Кирилл вздрогнул. Дурацкий будильник и дурацкая, сверх дурацкая музыка.
Он с отвращением отключил телефон. И продолжал лежать, не двигаясь. Ему приснилась готовая сцена. Он все видел, он там был. И он был мальчиком Иисусом настолько, что даже проснувшись, не мог целиком прийти в себя. Он еще жил в пыльном городишке беспокойной Галилеи. Он вдыхал нагретый солнцем воздух, и пыль словно скрипела на его зубах.
Мальчик и его мама. Кирилл, не умея выйти из обаяния сна, стал его примеривать на себя.
Он рос без отца. Когда ему исполнилось 6 лет, и нужно было идти в школу, мать написала в анкете, что отца у него нет. У многих ребят сейчас нет официальных отцов. И они пристают к матерям с расспросами. Приставал и он. Его, конечно же, никто не дразнил, но вопросов об отце он задавал не меньше. И однажды, когда ему исполнилось десять, мама достала из старой сумки, где хранились документы, фотографию, старую, черно-белую, на которой изображена была она, молодая и красивая и очень известный артист, любимец женщин и секс-символ того времени. Они стояли на пороге той гостиницы, в которой она работала администратором.