Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Ну и вот, выхожу я из КПП и вижу старую добрую праворульную развалину Марата. Он, правда, ее снова перекрасил, сами понимаете, на тачке в цветах Веселых Проказников особенно не покатаешься по мусульманской локалке. Это вам не электро-прохладительный тест, это fucking reality. Теперь «Тойота» Марата грязно-белого цвета. Он говорит, что это цвет старых костей. Где-то он вычитал это определение.
И вот я иду от КПП, смотрю на ржавое чудовище цвета старых костей, и мне становится легче. Меня отпускает, понимаете? И Марат стоит такой, борода от виска до виска, башка лысая и аж шоколадная от загара, он же какой-то там инженер на строительстве, все время на солнце. А из салона тачки на половине громкости несется что-то из The Ventures. Как бы вам объяснить? До всего этого военизированного дерьма он был точно таким же. Лысым, бородатым, загоревшим и слушал исключительно старый серф. И даже позволил себе слабость играть в какой-то доморощенной лузер-группе кавера на Дика Дейла, «вентуров» и древние спагетти-вестерны. Я к чему это говорю?.. В те священные для меня времена он порою брал свой коврик и уходил в какую-нибудь комнату. И все понимали, для чего он уходит, и никого это не парило. Понимаете? Чувак молится, и это его святое право и ни одна тварь не может сказать, что в этом есть что-то неправильное. Потому что потом он возвращался, врубал какую-нибудь «Мизирлоу» и понимал нас, а мы понимали его, и всем было по кайфу. Он был не единственный мусульманин в тусовке, и мы уважали их, так же как они считали вполне нормальным, когда ребята-христиане крестились, проходя мимо церквей. Потому что каждый имеет право на личное пространство, а взаимоотношение с Богом – это и есть самая личная территория из всех. И ни одна потная рука не в праве эту территорию трогать. А уж тем более зарабатывать на ней бабло. Ни одна! В идеале. Но жизнь не идеальна, и потому тариф общения с Богом – один из самых дорогих.
Это что-то типа детской непосредственности! Когда просто веришь и все. Без логики. Потому что логика тут не работает. Как и у детей. Самым поганым всегда было и будет использование детей в грязных играх взрослых! Детство надо оберегать, и это не просто еще одна прописная истина, это насущная потребность, то, без чего мы все сдуемся. Детство надо прикрывать грудью и за него стоит дохнуть, потому что когда проходит непосредственность, остается только обычная посредственность. Понимаете? Остается шняга, фуфло, пластик, бетонные заборы, необходимость оправдания каждого поступка и знание всех ответов, от чего хочется взвыть или повеситься от скуки. Взрослая логика…
Мы в это верили, мы ВСЕ в это верили и потому не парились о том, какому богу молятся наши друзья. Каждый из нас однажды ответил перед собой на этот вопрос и отбросил его.
И вот я иду и вижу Марата, и его прекрасного палеонтологического призрака дорог, и чувствую, что меня отпускает. Нас ведь мало осталось, нас раскидало, как те самые осколки. А мы когда-то были по-настоящему близкими людьми. Мы были друзьями, и война отняла у нас это. Понятно, что многого уже не вернуть, и выть о потерянном бессмысленно. Я не дурак, я все это принял для себя и успокоился. Но иногда ты идешь по парковке и видишь старого бородатого друга, и пока еще не стало очевидным, как много новых морщин у него появилось и как здорово проржавела его старая тачка, возникает такая, знаете, пуповина с тем временем, когда все было правильно и все было в кайф. Да, это рефлексия. Я и не спорю. Ну а что делать, если тогда я был счастлив, а теперь – нет? Такие моменты – это все, что у нас есть от тех непосредственных времен, когда мы еще не превратились в скучную посредственность.
Естественно, первым делом Марат спросил про Азимута. О чем, мать вашу, он еще мог спросить в это утро? Я ответил, что да, в курсе, и мы оставили эту тему. Нам не нужно были двухчасовых ток-шоу, нам хватило одного вопроса. Мы просто сели в машину, и Марат спросил, куда везти, вот и все. Я назвал ему адрес, и мы стали говорить о всякой чепухе, типа, как жизнь, старик, что нового и прочее. А потом Марат спросил, слышал ли я одну вещь, и поставил какую-то древнюю серфовую композицию, и это было… это было здорово. Конечно, я ее слышал, потому что…
– Это самый первый московский коллектор, – слышу я голос из темноты, а впереди, перед голосом и его силуэтом, рассеянный луч фонарика высвечивает мутное психоделическое пятно; у меня-то фонарика нет – не успели достать. – Он был построен еще при Екатерине Второй, – продолжает голос, ну, или световое пятно говорит этим голосом, я не знаю, у меня здесь всегда слегка съезжала голова, самую малость, но все ж.
Я, пока не влился в этот мрак окончательно, пытаюсь отмотать пленку назад и понять, насколько велика вероятность, что меня отследили. При всей моей паранойе мне кажется, что пока все спокойно.
Нет, честно. Без ложной скромности. Верите вы или нет, но самой подозрительной вещью, с которой я столкнулся в процессе организации нелегального подземного тура в мусульманскую зону, стало столкновение с Пороковым у дверей лифта: я входил, он выходил. Под тонкой лапкой Порокова болталась смешная профурсетка с дакфейсом и силиконовой грудью, которую он волок на пробный кастинг в переговорную комнату «Новосибирск»: лицо Порокова, как мне показалось, слишком долго смотрело в мою сторону, поворачиваясь против часовой, пока мы проходили мимо друг друга. И все; после этого все было пучком, тишь да гладь. В процессе движения по МКАД я специально ускорялся и перестраивался из ряда в ряд, резко, быстро и по-шахматному. Но ни одна машина не повторяла мои маневры в зеркале заднего вида, ни одна. Вот тебе и Общенациональная Инквизиция, блин. Не зря блоггеры и творческая интеллигенция так стебали в интернете аббревиатуру ОНИ, когда эту одиозную службу создали на базе старого советского КГБ. Абсолютно по делу рифмовали онистов с онанистами: и там, и там много суеты и пота, а результат такой, в каком стыдно признаться.
Однако сие не есть повод радоваться, и я далек от оптимизма и самолюбования. Да и сама благость картинки – вернейший повод для подозрений. Есть ведь еще стопроцентное палево в виде GPS-навигатора, в подобных тачках входящего в штатную комплектацию (и кто бы мог подумать, что это может быть минусом). Я, конечно, все сделал правильно: бросил «Ягу» на самой глубокой подземной парковке в двух кварталах от люка и вытащил аккумулятор из мобильника. Но все равно: держи ухо востро, факин нигга. То еть тьфу, пардон: факин дигга.
Сейчас я нахожусь в единственном месте в Москве, куда не доходит жара и вонь горящих торфяников. Под моими ногами, обутыми в плавно перетекающие в костюм ОЗК сапоги, хлюпает жижа, и я знаю – я видел ее раньше, – что это самая чистая московская жижа, ну или, как минимум, одна из. Жаль, что не нашелся фонарик. Это ведь и вправду красиво, потому что самые красивые московские воды всегда текли под землей. И при Екатерине, и после.
Очень давно, еще даже до того, как на Манежке построили тот самый злополучный торговый центр, в котором ингуши-лезгиночники порезали горло сыну ониста Сидорова и начали третью мировую войну, – очень давно мы, гуляя пьяные по Моховой, попали на огороженную желтым забором стройку, совсем маленькую, всего-то двадцать на двадцать. И обнаружили там ад, оказавшийся раем.
Между Манежем и «Националем», посреди стройки у старого корпуса МГУ, охраняемой пьяными спящими сторожами, зияла вертикальная отвесная шахта метров десять в глубину; по стенке – ступеньки-скобы. Ну конечно, мы спустились вниз.
И вот там я впервые увидел воды Неглинки. Они сначала бежали неглубоким ручейком под рельсами, собранными для отвоза пород на вагонетках черт знает откуда черт знает куда, мы не всматривались; а потом собирались в озерцо пара на пару метров. Строители обложили его сверху досками – но так, что между ними и поверхностью озера оставался еще метр в высоту. И самое необъяснимое, самое иррациональное: под этими досками пустили проводку и навесили штук пять стоваттных матовых ламп. Зачем???
То есть вы понимаете, да? Под землей в ста метрах от Кремля вы видите дощатый настил, меж половиц которого струится кислотный люминесцентный свет от этих самых лампочек. Вы, разумеется, отковыриваете одну из досок. И видите ярко-синее озеро, тем светом озаренное; и нет в мире ничего чище и прекраснее этого озера.
Верите вы или нет – это было самое красивое, что я видел в своей жизни. После брейк-данса на краю Триумфальной арки.
Потом вы запомните его на всю жизнь, это озеро. Оно станет одним из лучших ваших воспоминаний. И вы уже ничего не сможете с этим сделать. Все дело в чистоте, которая слишком редка.