Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Зомби обсуждают что-то на своем языке. Один отходит на пару метров и клацает пальцем по мобиле, потом бормочет что-то в трубку. Не надо быть Эркюлем Пуаро, чтобы понять: уродцы проверяют, действительно ли наличествует описанный мною «Ягуар» среди машин, стоящих у поста дорожной полиции. Уж будьте покойны, милые животные: Большая Синяя Акула на месте. Смотрите, исходите слюнями. Без меня вам к ней не подойти, даже если отберете сейчас ключ. Дорожная полиция имеет негласный приказ пресекать правонарушения в среде беженцев путем отстрела оных беженцев, если хотя бы одно их слово или действие покажется ей подозрительным. Вам сие известно как никому в этом мире.
– Двадцать пять косых, – наконец объявляет скуластый.
– Семнадцать пятьсот, – торгуюсь я, чтобы не дать им заподозрить меня в намерении не заплатить им больше ни копейки (а я собираюсь поступить именно так). – У меня всего двадцать, и еще нужно на бензин.
– Э ты, слы, – пальцует киргиз, – какой бензин, блят? Тебе надо быть рад, что жив уедыш, братан! Двадцать или щас здесь останышся крыс кормить.
– Да уж, крысам у вас здесь и вправду нечего жрать. Хорошо, двадцать, – соглашаюсь, подумав. Двое пацанов остаются курить у дороги, нас заталкивают на их места и везут в сторону хрущевок.
«Приора» внутри еще более чудовищна, чем снаружи. Амортизация отсутствует полностью, равно как и звукоизоляция; ржавый глушак исключает любую возможность беседы, да мы и не беседуем. Трясемся на колдобинах, от которых у любой другой машины уже давно выбило бы шаровые опоры, любуемся обрывками пейзажа, выхватываемыми ксеноновыми фарами. Больше никакого света здесь нет. Ну а что? именно так и должна проходить экскурсия в прямую кишку цивилизации. Мне вдруг вспоминаются комнаты ужасов в луна-парках ранних восьмидесятых, когда трясущаяся тележка везла вас по мраку, а из него вываливались скелеты и монстры из папье-маше: оно!
С удивлением замечаю, что беженцы живут в самодельных фанерных коробах. Не знаю, чем не понравились им хрущевки, из которых после войны поочередно бежали сотрудники НИИ, пролетарии и гастарбайтеры, но все строения выше двух этажей здесь выглядят как в Чернобыле. Разбитые окна, высаженные двери, горы антропоморфного мусора у пустых подъездов. Плюс к тому – граффити из заборных фаллических символов, интернационального слова «Fuck» и диковинных названий местных банд. Мне запомнилось три: Moldavanka, Block 18 и Taj Mahal Crue. Хотя банд здесь, надо полагать, бесчисленное множество. Учитывая разношерстность национального и религиозного состава трупаков, районов-кварталов с местечковыми царьками здесь лишь немногим меньше, чем квадратных метров.
Время от времени фары выхватывают из темноты компании молодых зомбаков, кучкующихся по обочинам вокруг обшарпанных «Жигулей», прыгающих на чьих-то распластанных телах, восседающих в позе орла с сигаретами, бутылками, шприцами и косяками. Всякий раз они кидают неприязненные взгляды на наше авто; их одурманенные глаза в свете фар блестят, как у вампиров из трэш-ужастиков категории «Б».
Очень хорошо, что в Зомбаланде нет работающих светофоров. Я бы не очень комфортно себя чувствовал, остановившись здесь хотя бы на минуту. О Лине и говорить нечего: она сдавливает мою руку так, словно пытается выжать из нее сок. Я начинаю всерьез переживать, как бы она не обмочила сиденье «Приоры». Потому что вот это уже будет неприятно.
Впрочем, если абстрагироваться от попутчиков, то вояж не лишен познавательности. Мусульманские локалки хотя бы показывают в теленовостях. А Зомбаланд вы не увидите нигде, даже в журнале «Вокруг света». Официально его нет, и любое упоминание о нем расценивается как разжигание розни, клевета и подрыв устоев государства, утверждающего, что такого в Великой Советской Империи быть не может. Немногочисленных дурачков-энтузиастов, поверивших онистам и решивших полазать по окрестностям МКАД с фотоаппаратами, еще ни разу не находили; соответственно, их фотосвидетельства Жизни За Гранью до человечества тоже пока не дошли. Вот почему колонии беженцев – или Страна мертвых, как все их величают, – нечто вроде параллельного измерения, о котором все знают доподлинно и четко, но подтвердить это знание эмпирическим путем никто не спешит.
По мере приближения к тому месту, над которым я еще с Ярославки безошибочно угадал зарево цивилизации, начинают появляться одиночные огни. Очевидно, мертвецы украли электричество, присосавшись к одной из подмосковных ЛЭП, и провели кабель в центр своей колонии. Я замечаю несколько работающих придорожных фонарей, а вслед за ними – о, эврика! – из-за угла очередной развороченной хрущевки выплывает целая площадь, освещенная по периметру не только фонарями, но и отсветами витрин сколоченных из вторсырья ларьков.
Картина сопровождается звуками ожидаемо несвежего советского попса. Он льется из репродуктора, который подвешен на столбе посреди площади. Примерно из такого же давеча лился голос муфтия Зиязитдинова на Большой Ордынке.
– Украина и Крым, Беларусь и Молдова – это моя страна, – раскатывается над площадью патриотический хрип вдохновенного гоп-певца. – Сахалин и Камчатка, Уральские горы – это моя страна! Красноярский край, Сибирь и Поволжье, Казахстан и Кавказ, и Прибалтика тоооо-жеее ...
Под столбом человек двести-триста мертвецов славянской внешности зашлись в самозабвенной пляске.
– Это что? – спрашиваю, не в силах отделаться от ощущения, что попал в лавкрафтовский Инсмаут – город зла, все жители которого поражены инфернальным вирусом и скоро превратятся в рыб.
– Русский дискытека, бля! – весело отвечает скуластый, повернувшись к нам с переднего сиденья и дыхнув в лицо таким помойным ароматом, что я тут же жалею о заданном вопросе. – Сейчас ваши гуляют, потом Средний Азия будет гулять, молдавы, Кавказ. У каждого свой день. Сначала все вместе дискытеки делали, но там трупы некому убирать было, лежали, гнили. Воняло, нна. Теперь труп меньше, убирают нормально, нна. Сиди здесь, братан, из машины не вылезай лучше, вообще не рыпайся, да? Мой кент с вами останется, но если пацаны ему за вас предъявят, он подставляться не будет, да, Сухроб?
Водила, лица которого я так до сих пор и не увидел, тормозит у витрины ларька, оставив танцующую биомассу слева по борту. Молча кивает огромной бритой головой со шрамами и складками на шее, вид которой – даже вид сзади – не вызывает желания спорить.
В ларьке, судя по выстроившемуся в очередь контингенту, продают не что иное, как наркотики. Мысль сию, не успевает она зародиться в моей голове, подтверждает только что обслуженный покупатель. Он с блаженным лицом дебила отходит от ларька к ближайшим «Жигулям», раскладывает на капоте кухню и перетягивает жгутом тощий бицепс на левой руке: в Москве такую картину я последний раз видел в приснопамятные девяностые, еще при необожествленном Азимовиче. Трясущейся правой лапкой похожее на Горлума существо готовит раствор, греет на зажигалке ложку. Когда шприц, потыкавшись с полминуты по непригодным к использованию дорогам, наконец находит живую вену, я даже вижу, как кровь смешивается с раствором в его полупрозрачном цилиндре. Почти так же делал Джон Траволта в «Криминальном чтиве». Только то действо имело место в красном «Малибу» 1964 года и сопровождалось божественным саундтреком от The Centurians, а это производится на капоте дрянных «Жигулей» с озвучкой советского эстрадного щеголя. Такого же второсортного, ненужного и забытого Богом, как и местность, в которой все это происходит.