Евангелие от обезьяны
Шрифт:
– Неприкуренный, что ли? – поднимает одну сросшуюся бровь Палый, ну или Паоло, я не знаю, какая из кличек правильная.
– Неприкуренный, – отрицательно мотаю головой.
– Русский, сразу видно, – назидательно произносит царек. – Русские не умеют курить. Они любят пить.
Вера издалека похожа на человека, увидевшего НЛО, хотя видит она всего лишь сына, подлетающего в воздух чуть выше чем на пару метров. Из ее рук выпадает один из трех стаканчиков мороженного. Разумеется, это был мой стаканчик, ну а чей же еще. Я легонько придерживаю качели, притормаживая и сокращая амплитуду, прижимаю палец к губам и делаю шутовское лицо школьника, застуканного с сигаретой. Стас копирует гримасу – так, как дети копируют выражения лиц родителей, машинально и не ведая как, у них всегда получается. «Упс! Залет!» – говорю вполголоса. Он смеется и опять копирует: «Упс! Заёт!»
Мимо пробегают дети, чинно проплывают мамаши с колясками, проходят подростки, стуча по асфальту баскетбольным мячом. Обычное воскресенье обычного спального района христианской локалки, август, год две тысячи седьмой от Рождества Христова, четвертый от рождения Стаса и седьмой со смерти Азимовича… мнимой смерти Азимовича. Воздух +25, ветра нет, два часа дня. Мама с мороженным журит и отчитывает папу и сына, читает нотации, грозит им пальчиком. Но – не всерьез.
Одно из последних таких вот воскресений.
Один из последних часов, когда можно было жить долго и счастливо, не париться, жевать попкорн и умереть в один день.
Теперь – нельзя. Уже давно нельзя. А тут вот вот нежданно-негаданно выпало вновь попасть туда на экскурсию. Не в тот день, конечно. Но – в те ощущения, в ту шкуру. В реку, в которую вдруг стало можно войти дважды, пусть и при помощи легких наркотиков… Мне и впрямь нужна была такая пауза. Хорошие дудки.
– Русские, хозяева империи, – продолжает между тем пахан, обводя рукой панораму Зомбаланда и как бы приглашая обозреть все, что скрыто теменью. – Посмотри. Нравится тебе империя?
Чертов царек. Обламывает кайф, возвращает в свою мертвечину... Решаю не врать, я все-таки не на званом вечере с рекламодателями.
– Нет, – отвечаю честно. – Не нравится.
– А почему не нравится? Четвертый интернационал, все как вы хотели. Знаешь, сколько здесь проживает народов? Сто восемьдесят. И все говорят по-русски, приколи?
– Здесь – это в России?
– Здесь – это вокруг этого дома. В радиусе трех километров, приколи?
Странно, что вокруг этого дома есть три километра, на которых кто-то живет. Странно, что вокруг него вообще что-то есть. Отсюда, изнутри, из сгустка темного тумана, кажется, что этот похожий на выблеванный кисель мир замкнут и ограничен пределами нескольких шагов. Как планета Маленького принца, только пропущенная сквозь чудовищный фильтр деградации и извращения. Здесь нельзя наблюдать закат солнца сорок четыре раза в день, зато можно наблюдать вселенский круговорот грязи, дерьма и чернухи – хоть сорок четыре, хоть сто сорок четыре раза, круглосуточно.
– Я не считаю, что это главное – кто на каком языке говорит, – изрекаю, подумав.
– О! – вскидывает палец царь-зомби и с ухмылкой смотрит на троицу из «Приоры», транспортировавшую нас в его владения и сейчас стоящую в отдалении, вполголоса обмениваясь односложными репликами и переминаясь с ноги на ногу. – Он так не считает. Вы слышали? Хашимджан, кого ты мне привел, а? Ты привел русского, которому плевать, что все говорят на его языке! Это не настоящий русский, да?
Мы идем домой, мороженное смешно стекает у Стаса по подбородку. Синяя футболка с тираннозавром рексом и слоганом «Dinosauruses never die» заляпана потеками сладкого молока с шоколадом так, что тирекс похож на новогоднюю елку; надо будет стирать. Я пытаюсь объяснить Вере, что не стоило покупать эскимо, если нет возможности тут же положить его в морозильник, что как-никак лето и все такое. Она возражает, что летом все едят эскимо. Что если бы мороженное всегда лежало в морозильнике, его пришлось бы есть тоже забравшись в морозильник, и если летом нельзя есть эскимо, то когда можно? Мне нечем крыть, я не нахожусь, что ответить, обнимаю ее за талию, прижимаюсь щекой к ее волосам, мы идем и смеемся. Стас, убежавший с самокатом вперед, разворачивается, возвращается к нам и рассказывает, что в процессе катания на качелях ему дуло в живот. Боже мой! я даже не подозревал, что помню тот день в таких подробностях.
– Все, что ты здесь наблюдаешь, – философствует Паоло с видом мессии, рожденного, чтобы ему смотрели в рот, – это именно то, к чему вы всегда стремились. Я слышал, у вас надо говорить, что нас нет, что мы зомби и мертвецы. Но мы живы, мы есть, и все вы об этом на самом деле знаете. Просто сами себе врете. Думаете, если не говорить про нас, то мы исчезнем. Голову от нас в песок прячете. Как суки. Как глупые трусливые суки. Не пускаете нас за КПП. А почему? Я скажу тебе, почему. Чтобы не видеть, что вы, глупые трусливые суки, сделали. Какого Франкенштейна создали со всем этим вашим особым путем и объединением народов вокруг великой российской идеи. Как там у вас в гимне сказано? «Сплотила навеки великая Русь», а? Э, правильно я сказал, Хашимджан? Этого монстра в фильме звали Франкенштейн, да?
«Воздушные ямы, сынок, – объясняю я. – Когда тебе дует в живот, это называется воздушными ямами». Я рассказываю Стасу, что круче всего в живот дует, когда летишь на самолете. Обещаю, что скоро полетим в Болгарию, и вот тогда-то он поймет, что такое настоящие воздушные ямы. А эти – так, для тренировки. Мы действительно собирались в Болгарию, за пару дней до того забрали визы. В Несебр, который тогда еще не включили в состав цыганской локалки… Не полетели, пришлось отменить. Так иногда случается. Но в то воскресенье мы еще предвкушаем отдых, мы идем и строим планы – слишком взрослые, чтобы быть интересными Стасу, поэтому Стас не слушает, Стас разворачивает самокат и снова укатывает вперед.
– Вы странные люди, – продолжает гнать Палый, которому невдомек, что я весьма дрянной великодержавный патриот и потому никакой личной обиды от его демагогии не чувствую; наоборот, я по большому счету с ней согласен, хоть и витаю сейчас в абсолютно иных сферах. – Всем людям нужно одно: пожрать, посрать, заработать, домик у моря, машина хорошая, семья хорошая. Всем, кроме вас. Вам, сукам, нужна империя. Идея, пшик. Который вы сами выдумали и который не нужен больше никому во всем мире. Но вы – вы ради него готовы на все. Вы готовы жить в зассанных подворотнях, сидеть на ободранных кухнях, питаться окурками, пить дихлофос и считать себя счастливыми оттого, что сто восемьдесят ненавидящих вас народов говорят на вашем, а не на американском, языке. Если вам скажут, что для этого нужно расстрелять строй детей, – вы расстреляете строй детей, а если прикажут дать в жопу взводу моджахедов – дадите в жопу взводу моджахедов. Вы можете послать на смерть сына и подложить под чужака жену, лишь бы чужак красил на карте мира свои земли в тот же цвет, что и вы. При этом он может вырезать на этих землях всех русских и жить по своим законам, может вертеть на хую и вас, и ваше пидорское правительство – вам плевать. Я правду говорю, вам положить. Вам главное, чтоб одним цветом на карте. Для вас неважно кто, а важно где. За это вы убьете и себя, и всех остальных. Сорок миллионов убили, разбежались по зонам и теперь видеть не можете людей других наций, боитесь их и ненавидите, но не отпускаете. Вас не исправила даже война, самая страшная с момента сотворения Земли. Да вы же монстры. Я убил первого русского в шестнадцать лет и горжусь этим. Потому что вы – крапленая масть, порченая порода. Вы прокляты, вы всегда будете жить в падающем Вавилоне. Э, Хашим? Я правильно сказал, тот сериал назывался «Вавилон»?
Дома я мою самокат, после таких прогулок он всегда пыльный. Вытираю его специальной тряпкой, которую храню под ванной. В раскладном механизме снова разболтался шунт, я иду в коридор, достаю из шкафчика с инструментами молоток, подбиваю; думаю, уже в который раз, что надо купить ему новый самокат; зарекаюсь в ближайшем же пресс-туре сэкономить на выпивке и привезти домой часть командировочных.
Вера со Стасом садятся играть в настольную игру под названием «Не разбуди папу». Made in China, но держится пока молодцом, не рассыпается. Какие там у нее были правила? Уже забыл. Помню только, что посреди игрового поля в кровати в ночном колпаке лежал пластиковый человечек и смешно храпел китайским электронным фальцетом. Игрокам надо было продвинуть фишки в виде детских фигурок к холодильнику так, чтобы он не проснулся; а просыпался он от кнопки, которую нажимал проштрафившийся игрок. Что-то в этом роде. О, как же любил Стас эту игрушку. Как же любил.
Я вспоминаю, улыбаюсь. Запрокидываю голову в жаркую стратосферу и отчетливо слышу игрушечный храп пластикового отца – так, будто он нисходит с самих небес.
И тут меня, верите вы или нет, начинает отпускать. Наверное, это новое веяние в травокурении – сорта, которые кроют ядрено, но недолго, чтобы курящего не успевало пробивать на хавчик. Не знаю, я уже давно человек бурбона и в конопляных трендах профан. Как бы то ни было, а в мозг снова штопором вкручиваются депрессивные загоны обкуренного царька: