Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Еще одно киномгновение, снова визг покрышек по тротуару, и никакого «Гелендвагена» больше нет. Обычный двор в спальном районе. Фонари над подъездами. Хармсовская детская площадка. И припозднившийся божий одуванчик, согбенный старец, пенсионер, спешащий домой.
И только тогда с меня слетел ступор. Я вдруг осознал: то, что я увидел – совсем-совсем плохо. И я, конечно, не должен был оказаться там, где оказался, и не должен был быть свидетелем произошедшего. Но так уж вышло, что я заблудился, и череда случайностей, нанизанная на прочную нить закономерности и предопределения, привела меня в этот двор. Может быть, это тоже следует считать чудом, я не знаю… Но это чудо пугало.
Они увезли мою Нико! Затолкали
Я вдруг сорвался и побежал, и можете мне поверить, это больше не было пародией на спортивную ходьбу.
Старик уже дошел до машины, до незаметного синего «Хюндаи», он уже даже открыл свою дверь, когда я вогнал ему между лопаток ствол «макара» и спросил: «Куда они ее повезли, мразь?» Он хотел повернуть голову, но я шлепнул его по лысине ладонью, не сильно, зачем бить сильно, когда у тебя в руках «макар»? Тогда он начал лепетать что-то вроде: «Я просто старик, у меня нет денег, я пенсионер», – и все в таком духе. Ну, тогда я снова врезал ему по лысине и сказал, что до него мне нет никакого дела. Пока. Мне есть дело только до Нико и Азимута, и если ему дорога его старая пятнистая голова, пусть везет меня туда, куда уехал «Гелендваген». А что ему оставалось, верно?
Не очень подходящий ход для евангелия. Да и я, прямо скажем, так себе апостол, но…
Я стою в ванной, выложенной дорогим белым кафелем, и наблюдаю, как по этому кафелю красными струями стекает кровь – моя кровь, похожая на клубничный сироп, сползающий вниз с верхнего полюса белого шарика дорогого мороженого. Лина, убитая впечатлениями и дрянной бормотухой made in Kizlyar, упала замертво на кровать своей спальни в добротной двушке на Алтуфьевском шоссе – упала даже не расстелив постель и не раздевшись (и очень жаль, кстати, что не раздевшись). Я же, успев испросить разрешения задержаться в той же квартире на пару оставшихся до утра часов, наконец получил возможность подлатать помятый фейс. Уснуть под трамадолом все равно не получится, да и нет на сон времени.
Мне повезло: после беглого осмотра инвентаря я нашел в Лининой квартире даже не нож, а самую настоящую опасную бритву; лучшего инструмента для кровопускания и не найти. Взрезая налившуюся сливой бровь, я прикидывал, каким образом бритва попала в жилище незамужней профурсетки двадцати лет от роду. По всему выходило, что осталась на память от кого-нибудь из ублаженных папиков. Знаете, есть такие, особенно среди олдовых: из принципа держатся за какую-нибудь старинную диковинку, отрицая хайтек. «Из принципа» – это значит, когда принципов совсем уже никаких не осталось, ты берешь и объявляешь, например, что не пользуешься компьютером, нанимаешь за деньги секретаршу, которая расшифровывает твои кривые каракули, вводит их в документ Microsoft Word, потом отправляет по e-mail, распечатывает на принтере, вешает на твой сайт и тому подобное, нужное подчеркнуть – и все лишь для того, чтобы ты мог сказать: у меня, дескать, какие-то принципы все-таки есть… Ну а этот вот, видимо, из тех же соображений не пользовался станками Gillette.
Дав накопленной крови вытечь, смываю ее с кафеля при помощи замысловатого душа с гидротерапевтическими опциями, больше похожего на пульт управления роботом, выводимым в открытый космос. Глаз, обложенный найденными в морозильнике кубиками льда, нехотя раскрывается. Что за прекрасная ты вещь, трамадол, притупляющий боль? и какой бездушный онистский вурдалак запретил тебя в Москве?
Когда опухоль сходит, я запрокидываю голову, заливаю в разрез полфлакона перекиси водорода, выжимаю пенящуюся ранку и намертво слепляю ее края кондовым советским пластырем. Таким, знаете, белым и немодным, который смотан в рулон, как скотч... вот ведь хорошее слово – «скотч». От стопки скотча я бы сейчас не отказался; хотя лучше, конечно же, бурбон. Впрочем, о чем это я: в Лининой норе профессиональной содержанки нет ни того, ни другого.
И пластырь, и перекись я купил в круглосуточной аптеке, по счастью обнаружившейся в соседнем от Лининого доме. Именно здесь фары, мутно маячившие в моем зеркале заднего вида от самого Королева, наконец отстали и на скорости промчались в сторону центра, предварительно видоизменившись в неразличимый из-за тумана спортивный силуэт.
Неразличимый, но только для дилетанта. Онисты, коим даже самые упертые симпатизанты никогда не ставили в заслугу гибкость мышления, не учли, что объект их слежки одним из первых в стране садится за руль чуть ли не всех новинок мирового автопрома. Как следствие, большинство из них я способен определить на ощупь в кромешной тьме. Ну а уж если речь идет об очередной аватаре классики, то задача облегчается в разы. Поэтому я без особого труда опознал «Шевроле-Камаро» 2009 модельного года, движок V8, 6,2 литра, 5 секунд с нуля до стольника и все тот же ограничитель на 250 километрах в час. Последний из могикан, производящийся некогда стильной компанией в ущерб коммерции и исключительно ради имиджа, многократно втоптанного в грязь унизительной азиатчиной вроде «Спарка» или «Ланоса». Как можно использовать для нужд топтунов и тихушников столь харизматичные агрегаты, не ставя на них, по крайней мере, кузова от тридцать первой «Волги»?
Убедившись, что красного на белом кафеле больше нет, заматываю глаз бинтами, чтоб остаткам крови было куда впитаться. Часа через три повязку можно будет снимать. Процедуре меня обучил врач-новатор военного городка, в котором я ребенком временно проживал вместе с отцом-военнослужащим. Когда сын гарнизонного прапорщика-интенданта поверг меня в неравном бою головой о парту, матерый сей мужчина, простодушно попахивая в лицо жареным луком, объяснил, что почти любое рассечение способен склеить обычный пластырь. Но только советский, классика, и только в руках специалиста, который может «тонко настроить» (так и сказал!) края раны, чтоб красиво срослись… У всех в жизни бывает горе луковое, а в моей был луковый гений. Мои края тогда срослись так красиво, что шрам исчез всего через пару лет.
На войне нас учили сшивать раны нитками и цыганской иглой, как в фильме «Рэмбо», и от этого становилось смешно. А я помнил совет незажженного гарнизонного светила и всегда, когда не была задета мышца, использовал пластырь. И ни разу на рецепт не пожаловался. Не пожалуюсь и сейчас.
Я открываю окно широкоформатной, шестнадцать квадратных метров, кухни и свешиваюсь головой с двадцать второго этажа в духоту предутреннего Алтуфьевского шоссе. Вишу, наблюдая, как последние сгустки клубничного сока, пробившись насилу сквозь бинты, скатываются свысока в гулкую тишину, отбивая внизу на пожелтевших от засухи листьях подоконной растительности: «Капп. Капп».
Видимо, жара усиливает звуки, как стробоскоп усиливает шумы в сердце. Или просто я отвык от тишины… Неважно. Ладно.
Итак, что мы имеем через сутки после обнаружения того факта, что мертвый мессия восстал из пепла, вернулся и посылает мне сигналы в виде странных шифровок, разгадки которых похожи на блуждания в компьютерных квестах-бродилках? Увы – практически ничего. Главными достижениями дня нужно считать, видимо, познавательные визиты в мусульманскую локалку и вонючее логово трупов-беженцев. Однако я редакторствую не на канале Nat Geo Wild, и радости мне от этих экскурсий немного. По большому счету, за сутки я всего-то и понял, что а) Азимович действительно вернулся; б) Азимович не прочь встретиться; в) но всякий раз мне не хватает прыткости и быстроты ума, чтобы опередить онистов с необходимой форой. Негусто, как сказал как-то раз сам мессия, впервые увидев в чьей-то дачной бане девушку с тогда еще не модным бритым лобком.
Замечательное, кстати, воспоминание. Из разряда тех, которых лучше бы не было, чтобы не о чем было жалеть, когда оно пройдет. И тех, что лезут в голову всегда не вовремя. Но при этом остаются приятными.
Я не помню, чья то была дача. Помню только, что выпало патологически много снега, и что он был крупным и теплым. И что кто-то слепил из крупного теплого снега Боба Марли – голову Боба Марли, большую настолько, что в радиусе пяти метров весь снег пришлось счистить на стройматериалы. Остался лишь тонкий слой, сквозь который просвечивала земля. И следы от загребущих рук, на которые падал новый снег… да. Такие вот воспоминания. Боб Марли был как будто негром-альбиносом… Он был чернокожим Бобом Марли, но его ведь сделали из снега.