Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Ну а там, в храме, – там, конечно, здорово все сделано, я не спорю. Очень красиво. А вживую, наверное, еще лучше. Но тепла нет. Только золото, холод и недоступность.
Я попрощался с Мазилой, оставив ее стоять со слезами радости в глазах, и…
Она не ждет, когда я вытру совсем не мужские слезы и заявлюсь на супружеское ложе для дачи объяснений: она выходит из комнаты сама. Так, что я едва успеваю забежать в ванную и включить воду. Когда она входит следом, я уже усиленно тру под краном лицо, легализовав его влажность.
Женщина,
И не будь многого другого… Хммм, Вера. Как это на тебя не похоже. Ну да ладно.
Я выхожу, умывшись, обнимаю ее (надо обнять), целую сверху вниз в прическу и, обособившись, следую на кухню (надо проследовать). Там на возвышении в виде советской табуретки, многократно крашеной в цвета от розового до говенно-бежевого, денно и нощно бдит перманентно включенный ноутбук, который мы используем как повод отделаться один от другого (надо использовать). Плюхаюсь в близлежащее кресло, пододвигаюсь к ноуту и делаю вид, что главное для меня сейчас – найти лучшую в мире работу на hh.ru (это был первый попавшийся сайт). Она, в свою очередь, делает вид, что это кто-то другой весь день лопатил странички, выданные мне в виде списка недавних опций в адресной строке файерфокса. (А там снизу доверху вот что: lenta.ru, gazeta.ru и все такое прочее, вплоть до Newsland; и это Вера, которая никогда не читала, не смотрела и не слушала новостей.)
Обычно такое милое притворство называется семейным нейтралитетом. Но сегодня это выглядит глупее, чем обычно. Поэтому не проходит и десяти секунд, как мы почти хором произносим:
Она:
– Я звонила тебе, почему ты…
Я:
– Ну и что ты теперь…
Осекшись одновременно, замолкаем. В другое время посмеялись бы оба, а возможно, даже занялись бы по поводу глупой осечки сексом. Но то в давнее, молодо-зеленое время. А сейчас восемь лет, восемь долбанных лет, и у меня на языке почему-то вертится клише: «Молчание – знак согласия». С чем??? Отвратительно.
Пауза повисает в жеваном воздухе раскаленной кухни, которую кондиционер спасает нехотя и с весьма условным результатом. Обычно мы в таких случаях говорим о насущном Стаса – как он выступил на утреннике, насколько его логопедия лучше логопедии Матвея большого, Матвея маленького или Коли Заварзина, сколько мадам Ульянова потребовала на очередного фотографа и какой на самом деле мудак Петр Викторович. Либо, в других случаях, – какой фильм лучше всего скачать «Вконтакте», чтобы посмотреть засыпая, потом проснуться и досмотреть... Но вот что сейчас?
А сейчас она поводит носом, нюхает мое плечо, как собака, и разрежает обстановку вот как:
– Ты снова трахался на стороне, – изрекает она. – От тебя пахнет Angel.
Отличное разрежение. То, что доктор прописал.
Она, конечно, ошибается. Angel – это для замужних женщин за тридцать, витающих в облаках девяностых и по привычке все еще вожделеющих стереометрический многогранник, чья функция была походить на кристалл. А от Лины пахло Givenchy Play – парным ароматом; второй запах – мужской – завалялся у какого-нибудь набитого дурака, чьего ума хватило на покупку парного набора для девушки, отвечающей «Танцую» на вопрос о работе. Не знаю, почему Вера спутала его с Angel. Вообще ничего общего.
– Это Givenchy, – говорю. – На работе девки распотрошили пробник из журнала Plaza.
– А, понятно, – отвечает она, присаживаясь рядом и облокачиваясь на мое плечо. – Именно поэтому ты приехал домой в двенадцать ночи и весь день не отвечал на звонки.
– Господи, Вера. По-моему, у нас сегодня есть более важный повод для обсуждения. Ты не находишь?
– Да, конечно. – Она продолжает тереться щекой о мое плечо. – Конечно.
Нет ничего хуже женщины, готовой так вот взять и простить тебе измену. С другой стороны, лучше нее тоже ничего нет. Зависит от того, как посмотреть на вопрос.
Я хлопаю крышкой ноутбука о клавиатуру.
– Послушай, Вер. Не хочу тебе врать. То есть я могу врать тебе по мелочам, – осекаюсь, вспомнив байку о распотрошенном пробнике, со времени создания которой не прошло и минуты. – Но сейчас дело серьезное. Я никогда не думал, что такое возможно. Мы всегда строили свою жизнь так, как будто… Как и должны были строить после всего этого…
Она вдруг прижимается ко мне теперь уже всем телом, обвивается вокруг меня. Не так, как жена прижимается к мужу, с которым прожила восемь лет. А скорее так, как маленькая девочка прижимается к отцу.
Кладет мне на губы палец, пахнущий гелем для душа Elceive – точно так, как я недавно прикладывал свой палец к губам Стаса; и глаза ее словно бы плавятся, как свечи, растопленные температурной патологией:
– Не говори ничего. Просто делай то, что ты должен делать.
По ее щекам – одна за другой – капельками воска скатываются две слезы. Обе, не добежав до подбородка, испаряются. На часах в правом нижнем углу компьютера – ноль часов двадцать восемь минут. На термометре – сорок три градуса.
– А ты знаешь, чтоты должен сделать, – продолжает она дрожащим голосом, неожиданно диссонирующим с удивляющей меня твердостью интонации. Такой твердости я не упомню за ней с тех времен, когда она еще считалась звездой «Хищника», катализатором реакции слюноотделения всего ошивающегося там сброда.
Как странно. Для своей семьи я оказался вовсе не таким незаменимым, как хотелось думать. Весь день я страдал навязчивыми комплексами, утирал по углам позорные слезы. А теперь в течение каких-то получаса уже второй ее член отказывается от меня настолько малой кровью, что в другой ситуации это было бы хорошим поводом задуматься.
Оно конечно, нет ничего страннее женщины, так спокойно заливающей из фигурального брандспойта свой же собственный семейный очаг; но что и в самом деле круто, так это то, что она по-настоящему меня удивила. Подобного не наблюдалось аккурат с тех пор, как разговоры о прочитанных книгах сменились обсуждениями докторов и воспитателей, а секс перестал быть самодостаточным настолько, чтобы нивелировать интерес к пороковским кастингам.
– Я знаю про тот случай с Вадимом Лазаревым, – заявляет она в ответ на мое плохо маскируемое замешательство.