Евангелие от обезьяны
Шрифт:
А потом видение исчезло. Но знаете, что самое страшное? Я тогда ни секунды не думал, что это галлюцинация. Ни одной долбанной, мать ее, секунды. Я не знал, что это было, понятия не имел, но точно не галлюцинация. Потом-то все стало ясно, потом-то вообще все встало на свои места. Но в тот момент у меня появилось ощущение, что мой мозг снова подрубили к сети, но не к текстовой программе, а к блоку визуализации, и из каких-то диких глубин сознания, принадлежащих не мне, а каким-то моим потерявшимся во временах пращурам, выползла эта обезьянья рожа... Вот только в интерфейс ее вывел уже не я, а кто-то третий. Кто-то чужой, однако же с легкостью распоряжающийся моим лимбическим архивом.
Все это было не зря. Вроде как знак, понимаете? Такой очевидный маркер направления. Как будто мне показали последний кусок головоломки, ключа, который должен был вырвать из моей памяти составляющие ответа. Будто бы я должен был именно в тот момент все понять.
Вот только я, естественно, ни хрена не понял. Только перепугался до синих кругов на сетчатке. И чуть шею себе не свернул, потому что снова начал вертеть головой и искать эту рожу в темноте...
А теперь, сидя дома и пытаясь в памяти восстановить события, я то и дело вспоминаю один разговор из тех времен, когда все было правильно. Марат как-то начитался вулфовского «Теста», курнул гашиша и его понесло. Он рассказал, что под конец Кизи и его чуваки решили, что надо слезть с кислой и научиться ловить тот же кайф вживую. Без всякого посредничества, понимаете? Ну, без наркотиков. Вроде как наркота открывала окна, и они могли через них видеть, а эти парни решили отыскать двери. Так вот, Марата тогда переклинило на всем этом, да к тому же мы на манифесте нашем были серьезно заморочены. И он все говорил, что может же такое случиться, что вся эта ерунда с разъемами рано или поздно отпадет, станет ненужной, потому что люди научатся выходить на эти самые уровни сознания без всяких проводов. Подключаться к слою существования, где частность и время не имеют значения, есть только память и ощущения. Так вот, к чему я это... Вы будете смеяться, но, похоже, там, в контейнере, у меня получилось. Точнее, не у меня, я-то к этому никаких усилий не прилагал. Это просто случилось. Мои выжженые мозги настроились на какую-то волну, или не знаю, что там было, в общем, поймали сигнал, понимаете? Пробили эту реальность, как скрепка бумагу, и соединили меня с тем местом, где все уже было ясно, предопределено и расписано.
Позже я начал искать в сети соответствия, и вот что выяснилось. Примерно в это же время контейнер должен был пересекать невидимую линию между маяками Хуана Миня. И похоже, я задел эту несуществующую струну и вошел с ней в резонанс.
А потом контейнер дернулся, и я сразу понял, зачем меня пристегнули к этому креслу ремнями. Потому что начало вдруг…
– Ты почему до сих пор не спишь?– захожу издалека.
– Мама сказала, что завтра можно не ходить в садик. Мы пойдем к Отто Иосифовичу. Поэтому я не сплю!
Черт, действительно. Как я мог забыть. Отто Иосифович… Долбанный Азимович.
– И чем вы все время занимались? Небось опять валялись у мамы в кровати и смотрели кино? Я угадал?
– Нет, папа! Я не валяюсь у мамы в кровати. Я мужик!
– А ну-ка посмотри на меня, капитан Врунгель! Глаз-то один желтый!
– Не-е-ет!
– Дааа!!!
– Неее-е-еет… хи-хи… Хватит меня щекотать, папка… Ах-хихи-хи!
– Вас только оставь вдвоем… Эк, я вас! Смотри, как я брови нахмурил!
– Не вижу, пап! Хи-хи-хи! Темно-о-о! аха-ха.
– Лучше признавайся честно: какое кино смотрели?
– «Человек-паук».
– Вот ты и сдал сам себя! Первый, второй или третий?
– Я не сдал, потому что ты ведь уже и так видел, что у меня желтый глаз.
– Видел. Так какого «Человека-паука» смотрели?
– Второго.
– Это там, где Спайди зазнался и стал плохим?
– Нет, там, где он стал плохим – это третий. А во втором он хороший. Сражается с доктором Октопусом. Доктор Октопус толстый. У него щеки, похожие на хомяка. Ты что, забыл? Мы ж с тобой вместе над ним смеялись.
– Я… я не забыл, сынок. Я помню. Как мы. Смеялись. Над доктором Октопусом. – Слова как будто замедляются в моей глотке, я звучу как бобинный магнитофон, у которого придержали руками ведущую бобину – помните, был такой прикол в доперестроечную эпоху, пока все не перешли на кассеты. И мне реально кажется, что мой голос переходит с тенора на растянутый робо-бас: «ссмеййааллиссссь… нннаадддддоктуруммм… октопусссмммм»…
Зажеванная бобина, вот как это называлось.
Хотя мне так только кажется, да. На самом деле я уже продолжаю:
– Но послушай, дружок… Я тебе должен сказать одну важную вещь, хорошо?
– Хорошо, папк. Только можно я тебе еще сначала скажу одну вещь про доктора Октопуса?
– Хорошо, можно… Нет! Слушай, сынок, давай потом про Октопуса, ладно?
– Ну одну. Ну пожалуйста. Ну только одну.
– Хорошо.
– У него тело похоже на желе, представляешь! Он не качается и не занимается спортом. Он сделал себе эти железные щупальца, но своей-то силы у него нет! У него эти щеки, это пузо, такое пузо, и бока такие – эуц, эуц! Трясутся прямо, пап! – Он имитирует в воздухе резкие удары кончиками пальцев по абстрактно-ничейному филею, с отмашкой, как я когда-то в детстве бил по задам общешкольных изгоев: помню, удар снизу по подбородку назывался саечкой, а как назывался удар сверху по заднице – запамятовал.
– Как желе! – продолжает он. – А у Спайди бицуха и квадратики. Вот потому-то Спайди его и победил в конце концов.
А я вдруг снова вспоминаю те качели. Сколько тогда оставалось… неделя? две?
Не надо было мне ставить эту фотку себе на заставку. Но что сделано, то сделано. Это была последняя неделя (или две, какая теперь разница), когда мы все были другими: я, Вера, Стас… Иконка – она иконка и есть. Я и сам не заметил, как стал молиться на эту картинку.
Пока не пришел Азимович.
Мудило, пьяница и наркот, что где-то когда-то был кем-то несом. Согласитесь – крайне глупо ведь, что этот идиотский, абсолютно рядовой факт сейчас по странной прихоти несомого влияет на будущее моего ребенка. Который меж тем не умолкает; который обещает:
– И я буду тоже таким, как Спайди, пап, а не таким, как доктор Октопус!
Вот что он обещает мне… Верите вы или нет? Я верю. Мне приходится.
– Послушай, дружок, – наконец перебиваю, приложив палец к его губам; я часто так делаю, когда надо его оборвать, потому что это вроде как и шутка, и одновременно четкое обозначение намерений. – Послушай. Для того чтобы ты стал таким, как Спайди, папка должен сделать одну вещь, которая тебе не понравится.