Евангелие от обезьяны
Шрифт:
И я не объясняю. Я просто выкашливаю неожиданно пересохшим голосом:
– Продолжай.
И она продолжает (она бы и так продолжила):
– Я еще какое-то время ходила к нему, приносила продукты, навещала. Пыталась говорить… пока не осознала, что он вообще не понимает, о чем я. И… И тогда… Тогда ходить к нему перестала.
На щеках Лины через неплохую, почти элитную косметику проступает румянец, и мне кажется, что лицо куртизанки на пару секунд превращается в дивный призрак из прошлого, трогательный фантом. В кинохронику, снятую на любительскую камеру: без звука и с черными точками-запятыми на каждом кадре. В забытый всеми фильм, который сейчас даже не на чем посмотреть, потому как кинопроекторы «Русь» под любительские восьмимиллиметровые ленты еще в начале девяностых сняли с производства, а теперь так мир и вовсе
Но глюк длится недолго. Мне тридцать четыре, и я давно миновал возраст, когда шлюх воспринимаешь в романтическом флере. За годы разочарований в природе человечества я, к огромному своему сожалению, четко уяснил банальное, но верное: шлюха – это просто шлюха и никто более. Даже если когда-то она была маленькой девочкой.
– Это, конечно же, все из-за того эксперимента, я знаю, – разглагольствует шлюха и никто более, по шарам которой уже в общем-то неплохо вдарили пары «Вдовы Клико». – Он, несчастный дурак, вообще всю жизнь ставил на себе эксперименты. Но знаешь… еще до этого, до того, как он превратился в сомнамбулу… Он ведь довольно много заработал на этой своей книжке, ты в курсе? Ее перевели на десять или двенадцать языков, все время были какие-то допечатки, перепечатки, я не знаю. А я осталась одна, совсем одна… Он, взрослый и тогда еще не совсем сумасшедший человек, мог бы дать мне хотя бы пару копеек, ведь правильно? А он этого не сделал ни разу. Ни одного, сука, разу.
Она закуривает какую-то тонкую сигарету с белым фильтром – из тех, что расфасованы по квадратным, а не плоским, пачкам, стилизованным под парфюм, и стоят почти столько же. Все потихоньку становится на свои места: в обиде брошенного олененка нарисовался материальный аспект. Нельзя все-таки недооценивать прозу мира.
– Лина, – говорю ей, сжимая свободную от сигареты ладошку меж двух своих лап, – милая, дорогая девочка Лина, младшая сестренка бедолаги Бара. Где ты работаешь?
– Танцую, – отвечает, затягиваясь. Стандартный ответ клубной профурсетки. Иного я и не ожидал.
– А Бар… Рефкат… он что же… Могу я ему позвонить?
– Можешь. Но смысла в этом не будет. Он попросту не возьмет трубку. Да и не знаю я, остался ли у него до сих пор телефон. Зачем его оплачивать, если все равно не можешь ни с кем по нему говорить.
– Ты хочешь сказать, что он как бы не совсем здоров?
Она делано усмехается; ее улыбка кажется мне похожей на конвульсии больной и усохшей, но все никак не умирающей старухи. Так, словно вся Линина блядско-ангельская внешность – на самом деле продукт деятельности элитного пластического хирурга или злого гения-токсидермиста. Улыбается кукольная оболочка-суррогат, а внутри под кожей – восемьдесят пять лет сморщившегося цинизма, которому уже незачем жить, потому что он давно все про всех знает… Странное чувство.
– Я хочу сказать, Алекс, что мой брат – насквозь больной человек, аутист, полностью потерявший связь с миром и разучившийся даже вытирать собственную задницу. Единственное, что он способен делать – это печатать на ноутбуке. Насколько я понимаю, только этим он и занимается последние несколько лет. Круглые сутки, с утра и до утра. За ним кто-то ухаживает – какой-то его старый друг и какие-то социальные работники. Он живет вcвоей квартире, которую успел купить на гонорары за книгу до того, как окончательно поехал головой. Выходил он из нее последний раз, по-моему, года три назад. Вот все, что я о нем знаю… Ну и еще… и еще знаю, что жить ему осталось недолго. Врач сказал, разрушение мозговых клеток необратимо.
Меж тем за соседней стеной разгорается довольно интенсивная случка, и не реагировать на ее звуки становится все труднее. Парочка приматов, давеча припавших спьяну на нашу дверь, раззадорилась и резвится вовсю, перемежая всхлипы и вздохи с обкурочными смешками. Приходится признать невероятное, но очевидное: помимо экономии на шконках, правильный пацан Небойша, широкая сербская душа, не чужд и экономии на стенках. Все говорит о том, что король вечеринок не побрезговал опуститься до гипсокартона; это низводит секс в одном из лучших (по мнению критиков) клубов Москвы до стебного уровня студенческого общежития из «Двенадцати стульев». Однако же примечательно, что никто до сих пор об этом нигде не написал. Видимо, на ублажении журналистов Миятович, в отличие от стройматериалов, не экономил.
– Вот ведь отжигают люди, – констатирую, потому как совсем не замечать такого саундтрека было бы совсем уж по-интеллигентски, все равно что проигнорировать на званом английском ужине громкий метеоризм одного из гостей во время произнесения тоста. – Послушай, Лина… Твой брат, еще когда был нормальным, рассказывал тебе про Азимута?
Она затягивается, выдыхает терпкий дым и тушит обмусоленную помадой сигарету о пепельницу с красной ягодой и логотипом KALINA MOSCOW.
– Ну как же он мог не рассказывать мне про Азимута? Он рассказывал про него не только мне, но и вообще всем. Потому что Азимут его натурально бесил. Мой брат был единственным, кто никогда не велся на все эти разговоры о том, что якобы Азимут – это, типа, новый Христос. Наоборот, он всегда считал его полным мудаком. У него была куча баек про то, как Азимут опился одеколона с портвейном там-то, обкурился до комы в гостях у такого-то, упал пьяный в помойку, бегал по чьей-то даче с голой задницей, уснул на девушке, вырвал себе на новый свитер… Я серьезно, он даже при мне все это рассказывал, хотя в остальных случаях всегда берег мои уши и гадостей при ребенке не произносил. Но вот этих, про Азимовича, грязных баек у него были сотни. Он как будто специально собирал их. Я теперь думаю – возможно, он их вообще сочинял, чтобы опустить Азимута ну совсем уже ниже плинтуса.
– Ну это вряд ли, Лина. Поверь: этот мессия и вправду был несколько, ну, как тебе сказать… несколько в большей степени, чем остальные пророки, подвержен чисто земным слабостям. – На самом деле я и сам мог бы рассказать об Азимовиче добрую сотню подобных баек, но делать этого, конечно же, не буду: апостолы так не поступают. – Например, как-то раз его несли с какой-то тусовки пьяного в доску, а он вдруг открыл один глаз и заорал как резаный: «Я все могу терпеть, но это…»
– «Я хочу отлить!» – улыбается Лина, и это снова улыбка не шлюхи, но девчонки, которая искренне любит своего чокнутого братца и наизусть знает все глупые приколы из его такой же глупой молодости. – Его несли не с тусовки, а на тусовку. Он еще даже не успел дойти до вечеринки, а уже напился как сапожник. Причем нес его сам Рефкат.
Ну наконец-то. Азимович, дружище. Под аккомпанемент подходящей к апогею секс-баталии за гипсокартонной стеной я к исходу трудного дня получаю повод для пошловатого тоста:
– Давай выпьем, Лина, за воспоминания, которые заставляют нас улыбаться.
– Давай!
– ай! Ай! АААаааайййй! – вторит, скуля, осеменяемая дурилка из-за условной гипсостенки.
– Пусть нам всегда будет так же хорошо, как нашим соседям! – ору так, чтобы они услышали.
Мы чокаемся, а потом, дабы не ехать на ночь глядя к шизанутому глупцу со скукожившимся мозгом, я на всякий случай спрашиваю ее, не в курсе ли часом она, где проходила та самая тусовка. Но нет – она, к сожалению, не помнит; впрочем, если вдруг вспомнит, то обязательно мне позвонит. Оставляя ей визитку с кондовым советским логотипом журнала «Колеса», я чувствую себя частным сыщиком из книжек Эрла Стенли Гарднера или Микки Спиллейна. Помните, выходил такой трэш в семидесятые годы в серии «Современный американский детектив».
Я расплачиваюсь за выпивку. Количество декадентски подрыгивающихся тел в «Калине Москоу» к полуночи приближается к критическому, после которого следует стадия «не комильфо» и соответствующее отношение к клубу, сопровождающееся переводом последнего на пару позиций вниз в табели о рангах. Небойша Миятович меня вообще разочаровал. Впрочем, не могу сказать, что я когда-либо был очарован местами общественного самозабвения, созданными для позитивной ассимиляции человека с обезьяной. Война ничему не научила людей. Держу пари, каждая из этих трясущих чреслами рептилий на ней потеряла не одного близкого; но серьезнее от этого никто из них не стал. Они по-прежнему платят немалые деньги за возможность оскотиниться, познать upper point гедонизма, когда кроме примитивных наслаждений для тебя не существует ничего вообще, и, потеряв человеческое лицо, заняться тупым животным сексом – вроде того, который практиковала обкуренная парочка придурков в соседней от нас факинг-рум.