Евангелие от обезьяны
Шрифт:
И я не объясняю. Я просто выкашливаю неожиданно пересохшим голосом:
– Продолжай.
И она продолжает (она бы и так продолжила):
– Я еще какое-то время ходила к нему, приносила продукты, навещала. Пыталась говорить… пока не осознала, что он вообще не понимает, о чем я. И… И тогда… Тогда ходить к нему перестала.
На щеках Лины через неплохую, почти элитную косметику проступает румянец, и мне кажется, что лицо куртизанки на пару секунд превращается в дивный призрак из прошлого, трогательный фантом. В кинохронику, снятую на любительскую камеру: без звука и с черными точками-запятыми на каждом кадре. В забытый всеми фильм, который сейчас даже не на чем посмотреть, потому как кинопроекторы «Русь» под любительские восьмимиллиметровые ленты еще в начале девяностых сняли с производства, а теперь так мир и вовсе
Но глюк длится недолго. Мне тридцать четыре, и я давно миновал возраст, когда шлюх воспринимаешь в романтическом флере. За годы разочарований в природе человечества я, к огромному своему сожалению, четко уяснил банальное, но верное: шлюха – это просто шлюха и никто более. Даже если когда-то она была маленькой девочкой.
– Это, конечно же, все из-за того эксперимента, я знаю, – разглагольствует шлюха и никто более, по шарам которой уже в общем-то неплохо вдарили пары «Вдовы Клико». – Он, несчастный дурак, вообще всю жизнь ставил на себе эксперименты. Но знаешь… еще до этого, до того, как он превратился в сомнамбулу… Он ведь довольно много заработал на этой своей книжке, ты в курсе? Ее перевели на десять или двенадцать языков, все время были какие-то допечатки, перепечатки, я не знаю. А я осталась одна, совсем одна… Он, взрослый и тогда еще не совсем сумасшедший человек, мог бы дать мне хотя бы пару копеек, ведь правильно? А он этого не сделал ни разу. Ни одного, сука, разу.
Она закуривает какую-то тонкую сигарету с белым фильтром – из тех, что расфасованы по квадратным, а не плоским, пачкам, стилизованным под парфюм, и стоят почти столько же. Все потихоньку становится на свои места: в обиде брошенного олененка нарисовался материальный аспект. Нельзя все-таки недооценивать прозу мира.
– Лина, – говорю ей, сжимая свободную от сигареты ладошку меж двух своих лап, – милая, дорогая девочка Лина, младшая сестренка бедолаги Бара. Где ты работаешь?
– Танцую, – отвечает, затягиваясь. Стандартный ответ клубной профурсетки. Иного я и не ожидал.
– А Бар… Рефкат… он что же… Могу я ему позвонить?
– Можешь. Но смысла в этом не будет. Он попросту не возьмет трубку. Да и не знаю я, остался ли у него до сих пор телефон. Зачем его оплачивать, если все равно не можешь ни с кем по нему говорить.
– Ты хочешь сказать, что он как бы не совсем здоров?
Она делано усмехается; ее улыбка кажется мне похожей на конвульсии больной и усохшей, но все никак не умирающей старухи. Так, словно вся Линина блядско-ангельская внешность – на самом деле продукт деятельности элитного пластического хирурга или злого гения-токсидермиста. Улыбается кукольная оболочка-суррогат, а внутри под кожей – восемьдесят пять лет сморщившегося цинизма, которому уже незачем жить, потому что он давно все про всех знает… Странное чувство.
– Я хочу сказать, Алекс, что мой брат – насквозь больной человек, аутист, полностью потерявший связь с миром и разучившийся даже вытирать собственную задницу. Единственное, что он способен делать – это печатать на ноутбуке. Насколько я понимаю, только этим он и занимается последние несколько лет. Круглые сутки, с утра и до утра. За ним кто-то ухаживает – какой-то его старый друг и какие-то социальные работники. Он живет вcвоей квартире, которую успел купить на гонорары за книгу до того, как окончательно поехал головой. Выходил он из нее последний раз, по-моему, года три назад. Вот все, что я о нем знаю… Ну и еще… и еще знаю, что жить ему осталось недолго. Врач сказал, разрушение мозговых клеток необратимо.
Меж тем за соседней стеной разгорается довольно интенсивная случка, и не реагировать на ее звуки становится все труднее. Парочка приматов, давеча припавших спьяну на нашу дверь, раззадорилась и резвится вовсю, перемежая всхлипы и вздохи с обкурочными смешками. Приходится признать невероятное, но очевидное: помимо экономии на шконках, правильный пацан Небойша, широкая сербская душа, не чужд и экономии на стенках. Все говорит о том, что король вечеринок не побрезговал опуститься до гипсокартона; это низводит секс в одном из лучших (по мнению критиков) клубов
– Вот ведь отжигают люди, – констатирую, потому как совсем не замечать такого саундтрека было бы совсем уж по-интеллигентски, все равно что проигнорировать на званом английском ужине громкий метеоризм одного из гостей во время произнесения тоста. – Послушай, Лина… Твой брат, еще когда был нормальным, рассказывал тебе про Азимута?
Она затягивается, выдыхает терпкий дым и тушит обмусоленную помадой сигарету о пепельницу с красной ягодой и логотипом KALINA MOSCOW.
– Ну как же он мог не рассказывать мне про Азимута? Он рассказывал про него не только мне, но и вообще всем. Потому что Азимут его натурально бесил. Мой брат был единственным, кто никогда не велся на все эти разговоры о том, что якобы Азимут – это, типа, новый Христос. Наоборот, он всегда считал его полным мудаком. У него была куча баек про то, как Азимут опился одеколона с портвейном там-то, обкурился до комы в гостях у такого-то, упал пьяный в помойку, бегал по чьей-то даче с голой задницей, уснул на девушке, вырвал себе на новый свитер… Я серьезно, он даже при мне все это рассказывал, хотя в остальных случаях всегда берег мои уши и гадостей при ребенке не произносил. Но вот этих, про Азимовича, грязных баек у него были сотни. Он как будто специально собирал их. Я теперь думаю – возможно, он их вообще сочинял, чтобы опустить Азимута ну совсем уже ниже плинтуса.
– Ну это вряд ли, Лина. Поверь: этот мессия и вправду был несколько, ну, как тебе сказать… несколько в большей степени, чем остальные пророки, подвержен чисто земным слабостям. – На самом деле я и сам мог бы рассказать об Азимовиче добрую сотню подобных баек, но делать этого, конечно же, не буду: апостолы так не поступают. – Например, как-то раз его несли с какой-то тусовки пьяного в доску, а он вдруг открыл один глаз и заорал как резаный: «Я все могу терпеть, но это…»
– «Я хочу отлить!» – улыбается Лина, и это снова улыбка не шлюхи, но девчонки, которая искренне любит своего чокнутого братца и наизусть знает все глупые приколы из его такой же глупой молодости. – Его несли не с тусовки, а на тусовку. Он еще даже не успел дойти до вечеринки, а уже напился как сапожник. Причем нес его сам Рефкат.
Ну наконец-то. Азимович, дружище. Под аккомпанемент подходящей к апогею секс-баталии за гипсокартонной стеной я к исходу трудного дня получаю повод для пошловатого тоста:
– Давай выпьем, Лина, за воспоминания, которые заставляют нас улыбаться.
– Давай!
– ай! Ай! АААаааайййй! – вторит, скуля, осеменяемая дурилка из-за условной гипсостенки.
– Пусть нам всегда будет так же хорошо, как нашим соседям! – ору так, чтобы они услышали.
Мы чокаемся, а потом, дабы не ехать на ночь глядя к шизанутому глупцу со скукожившимся мозгом, я на всякий случай спрашиваю ее, не в курсе ли часом она, где проходила та самая тусовка. Но нет – она, к сожалению, не помнит; впрочем, если вдруг вспомнит, то обязательно мне позвонит. Оставляя ей визитку с кондовым советским логотипом журнала «Колеса», я чувствую себя частным сыщиком из книжек Эрла Стенли Гарднера или Микки Спиллейна. Помните, выходил такой трэш в семидесятые годы в серии «Современный американский детектив».
Я расплачиваюсь за выпивку. Количество декадентски подрыгивающихся тел в «Калине Москоу» к полуночи приближается к критическому, после которого следует стадия «не комильфо» и соответствующее отношение к клубу, сопровождающееся переводом последнего на пару позиций вниз в табели о рангах. Небойша Миятович меня вообще разочаровал. Впрочем, не могу сказать, что я когда-либо был очарован местами общественного самозабвения, созданными для позитивной ассимиляции человека с обезьяной. Война ничему не научила людей. Держу пари, каждая из этих трясущих чреслами рептилий на ней потеряла не одного близкого; но серьезнее от этого никто из них не стал. Они по-прежнему платят немалые деньги за возможность оскотиниться, познать upper point гедонизма, когда кроме примитивных наслаждений для тебя не существует ничего вообще, и, потеряв человеческое лицо, заняться тупым животным сексом – вроде того, который практиковала обкуренная парочка придурков в соседней от нас факинг-рум.