Евангелие от обезьяны

Галеев Руслан

– А что говорит брат вашей Марии Ильиничны, Господин Мумия? Его уже выписали из Мавзолея?

И тут же бью себя по лбу, вспомнив, какие нехорошие ассоциации с мумиями возникли у Стаса несколькими часами раньше. Но, слава Богу, вспоминаю только я – не он.

– А-ха-ха-ха, папка, ну хватит шутить! – заливается Стас. Я уже как-то привык, но правда в том, что этот маленький парень – чуть ли не единственный, кто до сих пор смеется над моими шутками искренне. Остальные почему-то предпочитают юмор других, вот взять хотя бы редакционных алкашей: они сегодня весь вечер предпочитают тухлый стеб Порокова, например.

– Ладно, не буду. Так ты чего звонил?

– Уже неаку… нек… не-ак-ту-аль-но, папка, –

отвечает он, по складам проговаривая новое сложное слово (а я не без удовлетворения отмечаю, что правильно он его не только произнес, но и употребил). – Просто я тогда немного скучал. Я сидел на физкультуре, все играли в футбол, а меня Петр Викторович опять не взял.

– Как так – опять не взял? Да что он… Черт.

Замолкаю осекшись, прижимая микрофон мобильника к щеке, чтобы не дать Стасу услышать удар кулака о столешницу: такой, что рука саднит, а вся кипа корректорских распечаток подпрыгивает, и расползается, и два или три листочка А3 – будущие странички журнала «Колеса» – съезжают с ее верха и цветным листопадом оседают на пол, с секунду переливаясь в воздухе радиаторными решетками, колесными дисками, движками и задней/передней оптикой; но он слышит, и проходящая мимо толстая стриптизерша Аня слышит, и алкаши, уже вернувшиеся из фотостудии, слышат: они вдруг на секунду замолкают, и вздрагивают, и перестают смеяться над очередной Эрастовой сальностью.

Петр Викторович, господин Никто. Детсадовский доходяга, физрук-ест-с-рук. Закончить с отличием инфиз, чтобы за шестнадцать тысяч в месяц обучать карапузов так называемой легкой атлетике (то бишь броскам мяча в кольцо диаметром полметра и возвышающееся на те же полметра от асфальта, фейковым советским упражнениям «три-четыре, сели-встали» и футболу, состоящему из одних пенальти).«I’m a looser, baby, so why don’t you kill me».И притом считать себя мужчиной, имеющим право что-то решать. Цирк с конями.

Но главное не в этом, а вот в чем: он ведь обещал. Он, сука, мне обещал. И снова наврал. В очередной, мать его, раз.

Мне никогда не свойственно было срывать внутреннюю агрессию на неудачниках. Наоборот, я считаю, что это большой и длинный, как язык Криса Такера, минус срывающему. Но иногда… а впрочем, ладно. Проехали.

– Я вашего Викторовича… – Я чуть было не бряцаю в трубку «на кол посажу и обвиню через суд в педофилии». Но, конечно же, вовремя осекаюсь. – Я с вашим Викторовичем еще поговорю. Он… Он! – И я снова бессильно, как карп хвостом по кухонной доске, бью кулаком по столу.

– Дёнко в гневе, – слышится сзади очередная шутка Эраста, поддержанная дюжиной тактично-трусливых вспрысков в ладошки. Я ее игнорирую. Глупый ублюдок, если бы твой куриный испитой мозг только мог понимать. Но где тебе, с твоими-то дешевыми диджей-сетами.

Однако стоп, стоп, стоп. Никакого нытья ты, петушок, от меня не дождешься. Ни ты, ни кто-либо другой. Идите на хуй, как сказал бы Клинт Иствуд, закуривая заказанную мне теперь сигарету. Пока все живы, рано сливать воду.

– Ну ладно, папка, – снова смеется на том конце провода Стас. – Петр Викторович просил передать тебе, чтобы ты не обижался. Что он помнит о том, что тебе обещал. Но просто у меня с утра пошла кровь из носу, пап. Прямо перед физкультурой. И Петр Викторович говорит, что не может дать мальчику, у которого кровь из носа, право играть с другими мальчиками в футбол. Потому что если я потом заболею серьезно, ему надо будет за это отвечать.

– Да, я знаю. Конечно. Петр Викторович помнит о том, что он мне обещал… А ведь он мне обещал много чего еще, сынок.

– Правда? Ну пап, а что он еще тебе обещал?

– Ну, например, он обещал подтянуться на турнике шестнадцать раз, когда мы с ним поспорили, кто из нас сильнее. Обязательно напомни ему в следующий раз на физкультуре, ладно?

– Конечно, пап! Неужели он подтянется столько же, сколько ты?

– Ну он же обещал. Значит, подтянется, а как же иначе?

Дай Бог, это ничтожество донесет свой колючий подбородок до перекладины раза три или четыре. Вот пусть теперь Стасик и проест ему плешь (которая, конечно же, в его тридцать лет уже блестит, и было бы странно, если бы у такого типажа ее не было), чтобы продемонстрировал свою силу. А он пусть попробует выкрутиться. Физкульт-привет, негодяй! Ведь если уж врать на тему того, что кто кому обещал,– тогда врать можно всем, правда? Ну, так вот и я немного соврал. Совсем чуть-чуть и совсем по-детски. А что я еще могу ему сделать?

Знаете, чего я никогда не мог понять в людях, даже когда был всепрощающим музыкантом? Вовсе не бицепсов толщиною с нитку, не подумайте. А – неспособности сказать другим людям «нет». Порою всем нам выпадает общаться с персонажами, загнанными в угол. Убитыми своими тараканами, заплаканными своими собственными проблемами. Вот именно им-то и надо уметь наиболее четко, бесповоротно и радикально говорить «нет». Даже если ты конченый физрук в не самом дорогом детсаду. Все же, хочешь – не хочешь, а наличие члена между ног обязывает тебя хотя бы иногда вести себя как мужчина. Не знаю, понимаете ли вы.

Ну да уж черт с ним, ладно. Черт с ним.

Услышав мои молитвы, Азимович делает так, что откуда-то издали, с периферии того, детсадовского конца провода, я слышу строгий голос Марии Ильиничны Ульяновой, созывающий подопечных то ли на полдник, то ли, скорее всего, на предвечернюю прогулку – слов не разобрать, но воспитательская решимость читается неукоснительно и ровно, сквозь все помехи. «Ну ладно, пап, пока!» – лаконично прощается Стас; пятилетние люди всегда могут быть необъяснимо (а иногда спасительно) для взрослых краткими – всего-то потому, что им еще не привиты комплексы хороших манер и правильного поведения.

«Комплексы хороших манер и правильного поведения суть вещь прекрасная, но иногда она разрастается настолько, что затмевает собой весь смысл существования человека», – говорил двенадцать лет назад смеющийся Азимович, когда через два месяца пользования водосточной трубой хостела на Републик мы были наконец прищучены тамошним охранником, негром размером с двух Майков Тайсонов, но настолько выдрессированным на европейскую обходительность, что неспособным вышвырнуть нас вон. На протяжении получаса бедняга тупо твердил, как заезженный винил: «Эскузе муа, мон ами»; но после той фразы вдруг, словно прозрев и сбросив пелену с больших спаниельих глаз, сломал печать политкорректного колдовства и сделал с нами то, что и должны делать вышибалы с нарушителями правил работодателя: сгреб в охапку и выбросил, как сор, на прилегающую проезжую часть.

Стас попрощался очень вовремя, более своевременного прощания в своей жизни я не слышал. Потому что я вдруг молниеносно, как это всегда бывает в подобных случаях, ощущаю, что меня сейчас прорвет; причем до прорыва – считанные секунды. Ну, вам ведь это наверняка знакомо. Ситуация, когда изнутри без предупреждения накатывает ваша внутренняя, локальная inner-цунами, ваш организм выходит на спонтанный марш несогласных и вот-вот извергнется в окружающее пространство вулканом неподобающих статусу выделений. И смыслом вашей жизни на ближайшие несколько мгновений становится вот какая приземленная цель: вам надо вовремя – так, чтобы не опозориться при всех – добежать до мужского туалета, всего каких-то двадцать метров по общему коридору, мимо скопления фундаментальных валунов принтеров/факсов/ксероксов ошуюю и прозрачных стен соседних офисов open space одесную. Мне везет, и все это я успеваю проделать не то что не опозорившись, но даже и не привлекая к себе какого бы то ни было внимания.