Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Не сказать, чтобы мы были особо близки, но пересекались на вечеринках регулярно. Пару раз даже отправлялись в составе одной компании в приключенческие трипы по ночной Москве – как раз в те самые, спонтанные и безадресные, каждый из которых мог закончиться в подземном озере с водами Неглинки или на крыше новоарбатской многоэтажки у вертолетных огней. Я даже вдруг выуживаю из недр памяти – вот уж где происходят по-настоящему странные вещи – забавную историю возникновения погоняла: поначалу кто-то из высоколобых прозвал его так в честь гибсоновского Барритауна, но все остальные были уверены, что Бар получил кличку из-за банальной страсти к пьянству. Бухал он многовато даже на фоне всех нас.
– Их-ах, – начинает похлипывать
Что плохо, так это то, что Бар был одним из тех придурков, которые на заре компьютеризации всея Руси зачем-то просверлили отверстия для штекеров в своих глупых головах и стали Разъемщиками. Я всегда удивлялся, что в такой компании делал Азимович, и вопросы у меня отпали лишь после осознания его мессианства. Все ж Божий посланник имеет право немного модифицировать тело для быстрого подключения к интернету, правда? А вот остальные… Вы помните, поначалу показалось, что это и впрямь недурно: тот же Бар, например, написал под разъемом не самую плохую книгу (я, правда, прочесть ее так и не удосужился). Кто-то что-то нарисовал, кто-то снял крутой фильм. Но потом, не прошло и пары лет, всем им вдруг разом перестало фартить. Неистовый водопад животворящих культурных феноменов, который был обещан Разъемщикам, оказался хилой прерывистой струйкой, этаким затрапезным «писающим мальчиком», и иссяк после первых же капель. И Бар вроде как решил бороться с этим радикально. Люди, близкие к телам и крутящиеся в теме, поговаривали, будто есть некие цифровые наркотики – что-то типа zip-файлов с запакованным в папочку кайфом, который потом разархивируется в мозгу и тебя прет так, как от десяти доз кокаина и пяти кляссеров, набитых марками ЛСД. Вот их-то Бар якобы и качнул через разъем. Ну а постфактум уже выяснилось, что мозг от этой радости скукоживается, как сухофрукт, выгорает и деградирует. Так рассказывали. Не знаю. Я никогда не был приближен к этой братии настолько, чтобы судить ее компетентно.
Теперь-то человечеству понятно, что мозг усох не у одного только Бара, а вообще у всех Разъемщиков, кроме Азимовича – просто у кого-то раньше, у кого-то позже. Как бы то ни было, с тех самых единичных вспышек в середине девяностых из-под пера, кисти или смычка этих бедолаг ничего путного так и не вышло. Чокнутого профессора Героняна a.k.a. Героин, придумавшего операции по вживлению разъемов в мозги, за опыты над людьми, разумеется, посадили; а о его подопытных кроликах попросту забыли, оставив их с протянутыми лапками где-то на темных обочинах истории хайтека. Грустно.
– Боже мой… Боже мой! – причитаю, копошась уже глубоко под Agent Provocateur. – А я, веришь ли, никогда даже и не знал, что старину Бара зовут Рефкатом.
– Никто не знал. И даже книжку свою он издал под псевдонимом, – отвечает она, изгибаясь. Голос по профессиональной привычке тут же становится похабным и томным. Это смешно диссонирует со смыслом произносимых слов; смешно настолько, что надо прерваться.
– Ты вроде как хотела выпить? Нам следует выпить за твоего брата, красавица.
Звоню в звонок у изголовья шконки; официант с меню тут как тут. Я заказываю Лине весьма недешевый бокал «Вдовы Клико», а себе – сто пятьдесят Jim Beam’а с брусничным морсом (не смешивая) и льдом (в отдельной таре). Лед пойдет, конечно же, только в морс. Бросить лед в бурбон – все равно что разбавить его водой: преступление против искусства.
Закрывая дверь за официантом, я на сей раз не забываю повернуть ручку в положение Closed. Последующие пятнадцать минут я посвящаю супружеской измене – одной из лучших, что у меня были. Ядреной, тугой и вкусной. Сдобренной ностальгией, освященной неслучайностью встречи и облагороженной незримым присутствием высшего смысла.
Безусловно, я не строю иллюзий и понимаю, что трахаю овцу,
Когда халдей приходит с заказом, мы полулежим, уже одетые, на разных концах шконки и болтаем о ее несчастном братце. О-ооо, эти задушевные разговоры после секса.
– Знаешь, у нас с ним отношения потом не сложились. Он думал только о себе и своих книгах. А я после смерти родителей осталась совсем одна, понимаешь? Папа с мамой у нас разбились на машине вскоре после войны, погибли в один день… мне не было еще и четырнадцати. Ты представляешь, у меня был уже второй размер и все мне давали восемнадцать, клеились взрослые мужики... Но на деле мне не было и четырнадцати. Рефкат был единственным из моих родных, кто остался тогда в живых. Потому что остальные умерли еще раньше, не пережили войну.
С той, другой, наружной стороны, где беснующиеся под жуткий кабацкий трэш потные человекоподобные тела исходят дымящимся через поры фенамином, амфетамином, лизергином и коксом, – с той самой стороны, безмерно далекой от моей молодости и детства моей визави, на нашу дверь под девичий смех падает что-то тяжелое, похожее на в хлам обторченное тело. Тело изрекает «Блядь» ломающимся подростковым голосом, что заставляет спутницу зайтись в новом припадке хохота. Парочка из соседней факинг-рум. Клубные придурки, не умеющие даже добраться до ложа без приключений. Зато, похоже, умеющие вымутить хороший канабис: смех уже хоровой и поистине инфернальный, такой, как будто за дверью ссорится стадо гиен из мультика Lion King. Который Лина, конечно же, смотрела, когда была семилетним ангелом.
Возможно, она даже собирала наклейки с Симбой, Налой, Тимоном и Пумбой, которых нужно было наклеивать на холодильник, если, конечно, не возражали мама с папой, тогда еще живые. Еще молодые, красивые и улыбающиеся под выученные ради ребенка непонятные слова – «Акуна матата»…
– Лин?
– Да?
– Ты в детстве смотрела мультик «Король-лев»?
– Нет, не смотрела. Ты к чему?
– Ни к чему. Продолжай.
– Рефкат был ранним ребенком, а я поздним, – продолжает шлюха. – Он был старше меня на семнадцать лет. Мы с ним очень любили друг друга, пока я была маленькой. Лет до пяти я вообще считала его кем-то типа второго папы. Но после всей этой истории с Азимутом что-то треснуло. Он как раз в тот момент и начал сходить с ума. Замыкаться в себе и в своем компьютере. Как бы тебе объяснить? у него глаза начали стекленеть, понимаешь, да? Сначала изредка, потом чаще, а потом я вообще забыла, какими были его настоящие глаза. Плачешь у него на коленях, говоришь, просишь совета, как в детстве… И тут вдруг осознаешь, что он, на самом деле, одной рукой тебя гладит по голове, а другой печатает на этом своем ноутбуке, выглядывает у тебя из-за плеча и печатает. Вводит какие-то буковки… И такие стеклянные глаза, как у робота. Смотрит ими на тебя и не видит. И с каждым разом это повторяется все чаще. А потом, уже после того, как папа с мамой погибли… а потом они сделались такими навсегда, его глаза, понимаешь?
Не понимаю. Извини, детка, но – не понимаю. Все это ушло далеко… чертовски далеко. Я уже забыл, как выглядят и ведут себя непризнанные гении; не обессудь. Хотя когда-то большинство моих знакомых смотрели на меня и окружающих именно такими – стеклянными, как у робота – глазами. По разным причинам – в основном связанным с наркотиками, но все-таки разным; и каждая из этих причин была по-своему прекрасной, веришь ты или нет… Но то было давно, с мудаковатой мудростью старика вдруг осознаю я. Просто долбанный, мать его, ужас как давно. Так что я не могу, я не буду объяснять это тебе, девочка. Зачем???