Евангелие от обезьяны
Шрифт:
– Ладно, ладно. Не обижайся.
– ОК. Я не буду на тебя обижаться, тем более что ты наш рекламодатель и я обязан оказывать тебе почет. Но тебе надо поменьше работать, Леня. Тебе самому будет гораздо приятнее, если вместо того чтобы названивать в полночь деловым партнерам ты поиграешь в Warkraft или трахнешь свою девушку.
– Ладно, Алекс, извини… Я не посмотрел на часы, – тушуется Кравитц и нажимает на сброс. Я знаю, что у него нет девушки.
Мне почему-то кажется, будто сквозь километры разъединяющей нас полупрозрачной гари я вижу, как по лбу и носу Ленни Кравитца скатывается теплый вонючий пот… Достойное завершение дня, чего уж там. Под стать самому дню.
Хоть я и не понимаю эксгибиционистов, метящих, словно псы территорию, каждый свой день в соцсетях, иногда я жалею, что не веду на радость онистам какой-нибудь ЖЖ. Такой, где в подобные вечера после идиотских, несуразных и бесполезных дней можно писать всякие глупости под колыбельный стаканчик бурбона. Сегодня, например, я бы написал нечто вроде следующего: «День закончился для меня тем же, чем и начался: плавящимся асфальтом, раскаленными каменными джунглями, запахом жженой резины и нарастающим ощущением нереальности происходящего. Как будто находишься внутри абсурдистского артхаусного кино не для всех». Занавес, аплодисменты, комменты таких же неспящих в каменных кельях сорокаградусной московской ночи.
Впрочем, я неправ: день вовсе еще не закончился. В его финальной сцене мне предстоит посмотреть в глаза Вере.
Изюминка ситуации в том, что моя жена в курсе, чем я жил до семьи. Мало того, она неплохо знала Азимовича.
Мало того. Изюминка ситуации еще и вот в чем: в прошлой жизни Азимович какое-то время с ней спал. Недолго, не больше полугода, всякий раз в измененном состоянии головы и без обязательств; можно даже сказать, не приходя в сознание. Так, как он спал с доброй половиной женщин, встретившихся ему на зигзагообразном пьяном пути и попавших под его хищные жернова-чресла. Но все же… все же. Щекотливо как-то, да?
Но когда я выхожу из плохо вентилируемого лифта, и, высунув язык, открываю теплым ключом квартиру, я тут же понимаю, что о сей щекотливости задумываться пока рановато. Потому что, не успев затворить дверь входную, из-за закрытой двери детской я слышу:
– Папка!
– Привет, дорогой!
– А я еще не сплю! Иди сюда, пожелаешь мне спокойной ночи!
– Сейчас, сынок. Только разуюсь.
– Я жду!
В ванной шумит душ и, по привычке и машинально, я представляю, как моется под ним Вера. Очки, лежащие на прозрачной полке под зеркалом – которые она, я знаю, будет так смешно нащупывать после того, как выключит воду. Волосы, под мокрыми струями ниспадающие ровно до девятого позвонка и ни сантиметром ниже: так было всегда, но теперь среди них все чаще появляются седые. Грудь, все еще третьего размера и все еще заставляющая – я знаю – прохожих парней оборачиваться вслед, когда меня нет рядом, – но уже больше за счет правильного бюстгальтера.
Тушь, смываемая с ресниц, и пудра, смываемая со лба и щек.
И да, да, выползающие из-под всего этого морщины, всё увеличивающиеся поры с черными точками и какие-то непонятные возрастные покраснения: выползающие так, как юная Джоли выползала в девяносто восьмом году из-под размываемого душем старческого тела в клипе «роллингов» Anybody Seen My Baby; только там душ смывал старость, а здесь – молодость.
Женщина, с которой я прожил восемь лет. Не самых лучших в моей жизни, но и не самых худших. Довольно паскудное определение, но так уж оно сложилось.
– …Пап? Ну пап!
– Уже вытираю руки!
Вдруг понимаю, что стою посреди кухни и уже с минуту складываю вчетверо засаленное вафельное полотенце. Разглаживаю каждую складку, расправляю и снова складываю.
Мне стоило бы заехать в какой-нибудь магазин и купить ему этих, как бишь их. Трансформирующегося Драгоноида, который с двумя рогами, и Гидроноида – того, что с тремя головами... Ну надо же. Имена запомнил, а как называются сами игрушки – нет.
Я дышу учащенно, как подросток, проколовший шины велика самого опасного на районе гопника и с тех пор любым возможным способом избегавший встречи, но вдруг столкнувшийся с ним нос к носу в лифте с закрывающимися дверями. Можно долго пытаться скрыться от себя, но когда ты слишком быстро бежишь по кругу, рано или поздно ты наткнешься на свою собственную спину. Никогда даже не пробуйте избежать вещей, которые можно лишь отсрочить. Никогда.
…Бакуганы! Вспомнил: они называются бакуганы.
И знаешь что, умник? Тебе придется рассказать ему прямо сейчас.
…но вы даже не представляете, что такое просидеть современному человеку битый час в абсолютной тишине. Серьезно, мы же отвыкли от тишины, мы просто не знаем, что это такое. Наша тишина, в смысле, городская тишина, – в ней же миллионы звуков. Мы просто привыкли к ним, они сливаются с фоном, срастаются с атмосферой, понимаете? И мы начинаем воспринимать их как тишину. Но это – не тишина.
А в том контейнере была самая настоящая тишина, беззвучие, полное отсутствие шумов. И плюс темнота, представляете? Вакуум, космос, ничто... В какой-то момент мне стало казаться, что я срастаюсь со всем этим, становлюсь частью... не знаю, геологического прошлого, осколком большого взрыва, как-то так. Само понятие «я» начало размываться. Это трудно объяснить, трудно сформулировать. Я как бы все понимал и осознавал, но в то же время чувствовал, что вместо меня существует кто-то другой, и он, этот другой, соединен шлейфом вакуума сразу со всем этим гребанным миром. Я же толком не спал, вы помните? Рядом со мной стреляли и горели, небо сблевывало на город тонны напалма, а меня оставили в непроницаемой темноте и тишине. Наверное, у меня просто начала ехать крыша.
Но... ведь такие штуки, ну, знаете, моменты просветления, – они с нормальной крышей не случаются, правильно? Они как раз и происходят тогда, когда твоя собственная система координат сдвигается к такой-то матери, и ты как бы теряешь ощущение самого себя. Даже не так – ощущение самого себя перестает играть какую-то роль, как частность, теряющая значение, при восприятии общего. Ты есть, но ты не важен. И тогда отпадают все эти собственные навязки, умение видеть своими глазами, слышать своими ушами, тебе просто все это не нужно. Я понял, что чувствую кожей внешний рельеф контейнера, холод стальных деталей кресла, на котором сидел, каждый шов сварки, каждую чешуйку ржавчины. Это было так круто…
И вдруг я понял, что больше не один. Что в контейнере есть кто-то еще. Я начал оглядываться, но что такое оглядываться в полной темноте? Вертишь головой, а перед глазами ни хрена не меняется. Пространство имеет не больше значения, чем ты сам. И вот я сидел, вглядывался, пытался различить движение или еще что-то... и вдруг... это трудно описать, потому что ничего материального в этом не было. Я отчасти увидел, а отчасти почувствовал, как определенная область темноты прямо передо мной начинает уплотняться. И вроде бы она не переставала быть темнотой, но в то же время я ясно различил в ней рожу обезьяны, крайне неприятную, страшную, всю в морщинах, каких-то наростах… И ненастоящую. Как будто ее рисовал Гигер. Не совсем так вот, явно, понимаете, и все равно — то ли потому, что такого уродства просто не может быть на свете, то ли мой мозг неспособен воспринять его существования, – но я как-то понял, что ничего естественного в этой обезьяне нет. А потом я заметил, что у нее из головы, оттуда же, где у меня разъем, что-то торчало, что-то настолько мерзкое, чужое, понимаете, что когда я это увидел, меня чуть не вывернуло наизнанку второй раз за день. Не знаю, как объяснить, как будто длинные сетчатые трубы, набитые насекомыми, и они все время шевелились.