Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Однако не будем. Ладно. Это личное.
Мы выходим, наконец, на улицу. Мне хочется облегченно вздохнуть, но облегченно вздохнуть не удается, потому что дышать по-прежнему трудно. Горячий парилочный воздух обволакивает легкие прогорклым войлоком, несмотря на двенадцатый час ночи, а смрад горящих торфяников выжимает из этого войлока остатки кислорода. Похоже, звезда по имени Солнце и впрямь стала за эти дни на пару-тройку световых лет ближе к человечеству, а нейтрино в земной подкорке вот-вот закипят, как в фильме «2012».
О, этот чертов раскаленный воздух. Верите вы или нет – еще ничто в жизни не давало мне такого четкого ощущения безысходности. Этот раскаленный воздух –
Желтый «Форд-фокус» с таксомоторными шашечками по бортам увозит Лину, бывшего ангела, в горячий, пропитанный гарью туман. Я надеюсь, это не базовая версия, и в машине есть кондиционер. В противном случае мне будет трудно отделаться от чувства вины за то, что я не отвез даму домой на «Яге». Но, как это ни цинично, «Яга» нужна мне для других целей: вбиваю в сенсорный навигатор адрес, названный Линой, нахожу Yellow Trip на какой-то из радиостанций и лечу.
…вот говорят, что со временем мир становится черно-белым. Ну так вот, это неправда. Это охренительное заблуждение, потому что на самом деле черно-белым мир был тогда. В молодости. Да, он был цветным, он был ярким, он исходил миллионом оттенков, как лучшая фантазия в жанре ЛСД-трипа. Но при этом он был черно-белым, вот такой вот парадокс. Потому что тогда все было просто, понимаете? Все эти краски делились на два полюса: да или нет, в кайф или не в кайф, интересно или не интересно… Честно или не честно. И вот тут я облажался, братцы, облажался так, что даже вспоминать тошно. С этим вот «честно или не честно» я так влип, что до сих пор не могу об этом думать спокойно, меня начинает трясти. Я влез в дерьмо по самые долбанные уши.
Но теперь это уже неважно. Я потерял почти все, что мог потерять, и мне даже стыдиться уже нечего...
Все произошло через несколько месяцев после того, как Нико ушла от меня. Я так и не позвонил ей, а она, разумеется, не позвонила мне. Но я всегда смутно ощущал ее присутствие. Я знал, что она где-то есть, и знать это было для меня важно.
Однажды меня пригласили в Токио, я уже рассказывал о той поездке. Как героя Мюррея из «Трудностей перевода», да? Я просидел в Токио… наверное, недели три. Может, четыре, не помню. Азимут уже свалил оттуда, а меня держали, таскали на всякие местные тусовки. Да я в общем-то был не против, платили неплохо, и сам город мне всегда нравился. Говорят, после землетрясения и переноса столицы Токио уже совсем не тот... Впрочем, весь мир уже не тот, так что жалеть о моем городе в духе Мюррея глупо. Прошлое скончалось, обильно орошая кровью будущее, да и черт с ним.
Когда я вернулся, меня встретил Марат на своем бэтмобиле – у него тогда был старый «Москвич» цвета яишницы, дело, понятно, было до войны – и рассказал про одну вечеринку. Такой, знаете, рейв на пароходе по Москве-реке. Марат сказал, что там будут многие из тусовки, а у меня после Токио были деньги, и я подумал, почему бы, черт возьми, и нет. И мы поехали.
К слову, это было самое стильное появление в тот вечер, потому что на причале стояли все эти «Феррари», «Мустанги» и двухместные «Ягуары». И тут мы подкатываем на раздолбанном желтом «Москвиче». Представьте эту картинку. Черт, нас даже не хотели пускать на стоянку. Это было круто.
И вот мы поднимаемся на палубу, пароход отчаливает, а у меня такое непонятное ощущение, знаете... Мне все время кажется, что ребята как-то странно на меня смотрят и говорят со мной как-то натянуто.
Сначала я думал, что мы просто слишком долго не общались, и все дело в этом, но потом… Потом какой-то парнишка, не из старой тусовки, я вообще его первый раз видел, сказал, что здесь Азимут. И черт побери, он говорил о нем как о своем герое. Но дело не в этом. Он сказал, что Азимут пришел с какой-то новой телкой, и что это просто отпад, что он никогда таких не видел, но Азимут же крутой, мать его, Азимуту как раз такие телки и дают, и тот как раз завалил ее в каюте на второй палубе, и даже дверь не закрыл, и она орет так, что глушит музыку. И бла-бла-бла, ну вы понимаете, как он это говорил, взахлеб, полпалубы слюной залил, чуть ли не закатывал глаза. Мелкий ублюдок мог говорить об этом часами, это было видно, он смаковал все, что касается Азимута.
Но я заметил еще кое-что. Я заметил, как изменились лица ребят, моих ребят, тех, которых я знал тысячу лет, – и вот они больше не смотрели на меня. Я больше не видел их глаз. Они все отводили глаза, вот что произошло.
И я спросил этого мелкого, что там за телка с Азимутом, но тут встряла Мазила. Та самая Мазила, она сказала, к черту это все, не надо, дружище, тебе это ни к чему. Но я уже все понял. Я понял, кого завалил Азимут в каюте с незакрытой дверью.
И вот тут я облажался. Тут-то я и влез в это дерьмо. По самые, мать их, уши.
Я пошел туда, понимаете? Меня пытались удержать, но я все равно пошел туда.
А дверь и правда была открыта. Это же Азимут, он же всегда все делал напоказ, шоу и апломб. Шоу маст гоу он всегда и при любой погоде. И, конечно, Нико была там, она скакала на нем, как озверевшая сучка, которую не выпускали из клетки несколько лет. А он держал ее за волосы и что-то орал, и все время бил ее. По щекам, по заднице, по груди, не просто шлепал, он реально ее лупил. Но ей это нравилось, она заводилась еще сильнее, и ведь это не он был сверху, это она позволяла делать с собой все то дерьмо, и скакала, как последняя шлюха! Орала, чтобы он не останавливался, визжала...
А я смотрел. Я не мог пошевелиться, не мог уйти. Я смотрел на это, понимаете…
И не мог поверить. Ведь это же была моя Нико. Моя, мать вашу, Нико! Я думал, что сдохну прямо там, но не мог даже сдохнуть. Вообще ничего не мог, только стоять и смотреть, как девчонку, которую я любил, которую почти боготворил, жестко ебут как последнюю блядь с Ленинградки, а она не против, ей это нравится.
И я заплакал. Вот так вот. Я просто заплакал, как ребенок, который вдруг понял, что мир намного грязнее, чем казалось из окна.
Мимо ходили какие-то люди, они смеялись. Не знаю, надо мной или нет, наверное, они даже лица моего не видели. Но мне казалось, что смеются именно надо мной. Весь этот драный пароход заразился вирусом смеха, который распространял вокруг себя Азимут. Даже когда не смеялся сам, даже когда трахал мою любимую.
...А потом в какой-то момент я перестал смотреть на скачущую Нико и встретился глазами с Азимутом. Да, люди, да, он видел меня, вот он-то как раз все время меня видел. Но не остановился. Нет, он не смеялся, но он видел. И продолжал…