Евгений Евтушенко. Все стихи

Евтушенко Евгений Александрович

1956

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Тревожьтесь обо мне…

Тревожьтесь обо мне пристрастно и глубоко. Не стойте в стороне, когда мне одиноко. В усердии пустом на мелком не ловите. За все мое «потом» мое «сейчас» любите. Когда я в чем спешу, прошу вас — не серчайте, а если вам пишу, на письма отвечайте. Твердите, что «пора!» всегдашним братским взглядом. Желайте мне добра и рядом и не рядом. Надейтесь высоко и сердцем и глазами… Спасибо вам за то, что будете друзьями!

1955

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Третий снег

С. Щипачеву

Смотрели в окна мы, где липы чернели в глубине двора. Вздыхали: снова снег не выпал, а ведь пора ему, пора. И снег пошел, пошел под вечер. Он, покидая высоту, летел, куда подует ветер, и колебался на лету. Он был пластинчатый и хрупкий и сам собою был смущен. Его мы нежно брали в руки и удивлялись: «Где же он?» Он уверял нас: «Будет, знаю, и настоящий снег у вас. Вы не волнуйтесь — я растаю, не беспокойтесь — я сейчас…» Был новый снег через неделю. Он не пошел — он повалил. Он забивал глаза метелью, шумел, кружил что было сил. В своей решимости упрямой хотел добиться торжества, чтоб все решили: он тот самый, что не на день и не на два. Но, сам себя таким считая, не удержался он и сдал. и если он в руках не таял, то под ногами таять стал. А мы с тревогою все чаще опять глядели в небосклон: «Когда же будет настоящий? Ведь все же должен быть и он». И как-то утром, вставши сонно, еще не зная ничего, мы вдруг ступили удивленно, дверь отворивши, на него. Лежал глубокий он и чистый со всею мягкой простотой. Он был застенчиво-пушистый и был уверенно-густой. Он лег на землю и на крыши, всех белизною поразив, и был действительно он пышен, и был действительно красив. Он шел и шел в рассветной гамме под гуд машин и храп коней, и он не таял под ногами, а становился лишь плотней. Лежал он, свежий и блестящий, и город был им ослеплен. Он был тот самый. Настоящий. Его мы ждали. Выпал он.

1953

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Ты большая в любви…

Ты большая в любви. Ты смелая. Я — робею на каждом шагу. Я плохого тебе не сделаю, а хорошее вряд ли смогу. Все мне кажется, будто бы по лесу без тропинки ведешь меня ты. Мы в дремучих цветах до пояса. Не пойму я — что за цветы. Не годятся все прежние навыки. Я не знаю, что делать и как. Ты устала. Ты просишься на руки. Ты уже у меня на руках. «Видишь, небо какое синее? Слышишь, птицы какие в лесу? Ну так что же ты? Ну? Неси меня!» А куда я тебя понесу?..

1953

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Ты спрашивала шепотом…

Ты спрашивала шепотом: «А что потом? А что потом?» Постель была расстелена, и ты была растеряна… Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки, и каблучки-иголочки. В твоих глазах — насмешливость, и в них приказ — не смешивать тебя с той самой, бывшею, любимой и любившею. Но это — дело зряшное. Ты для меня — вчерашняя, с беспомощно забывшейся той челочкою сбившейся. И как себя поставишь ты, и как считать заставишь ты, что там другая женщина со мной лежала шепчуще и спрашивала шепотом: «А что потом? А что потом?»

1957-1975

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

У римской забытой дороги

У римской забытой дороги недалеко от Дамаска мертвенны гор отроги, как императоров маски. Кольца на солнце грея, сдержанно скрытноваты, нежатся жирные змеи — только что с Клеопатры. Везли по дороге рубины, мечи из дамасской стали, и волосами рабыни, корчась, ее подметали. Старый палач и насильник, мазью натершись этрусской, покачиваясь в носилках, думал наместник обрюзглый: «Пусть от рабочей черни лишь черепа да ребра: все мы умрем, как черви, но не умрет дорога…» И думал нубиец-строитель, о камни бивший кувалдой, но все-таки раб строптивый, но все-таки раб коварный: «Помня только о плоти, вы позабыли бога, значит, и вы умрете, значит, умрет и дорога…» Сгнивали империи корни. Она, расползаясь, зияла, как сшитое нитками крови лоскутное одеяло. Опять применяли опыт улещиванья и пыток. Кровью пытались штопать, но нет ненадежней ниток. С римского лицемерия спала надменная тога, и умерла империя, и умирала дорога. Пытались прибегнуть к подлогу. Твердили, что в крови, когда-то пролитой на дорогу, дорога не виновата. Но дикой травы поколенья сводили с ней счеты крупно: родившая преступленья, дорога сама преступна. И всем палачам-дорогам, и всем дорогам-тиранам да будет высоким итогом высокая плата бурьяном! Так думал я на дороге, теперь для проезда закрытой, дороге, забывшей о боге, и богом за это забытой.

1967, Дамаск

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Уходят матери

Р. Поспелову

Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках, а мы спокойно спим, едой насытившись, не замечая этот страшный час. Уходят матери от нас не сразу, нет — нам это только кажется, что сразу. Они уходят медленно и странно шагами маленькими по ступеням лет. Вдруг спохватившись нервно в кой-то год, им отмечаем шумно дни рожденья, но это запоздалое раденье ни их, ни наши души не спасет. Все удаляются они, все удаляются. К ним тянемся, очнувшись ото сна, но руки вдруг о воздух ударяются — в нем выросла стеклянная стена! Мы опоздали. Пробил страшный час. Глядим мы со слезами потаенными, как тихими суровыми колоннами уходят наши матери от нас…

1960

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Фронтовик

Глядел я с верным другом Васькой, укутан в теплый тетин шарф, и на фокстроты, и на вальсы, глазок в окошке продышав. Глядел я жадно из метели, из молодого января, как девки жаркие летели, цветастым полымем горя. Открылась дверь с игривой шуткой, и в серебрящейся пыльце — счастливый смех, и шепот шумный, и поцелуи на крыльце. Взглянул — и вдруг застыло сердце. Я разглядел сквозь снежный вихрь: стоял кумир мальчишек сельских — хрустящий, бравый фронтовик. Он говорил Седых Дуняше: «А ночь-то, Дунечка, — краса!» И тихо ей: «Какие ваши совсем особые глаза…» Увидев нас, в ладоши хлопнул и нашу с Ваською судьбу решил: «Чего стоите, хлопцы?! А ну, давайте к нам в избу!» Мы долго с валенок огромных, сопя, состукивали снег и вот вошли бочком, негромко в махорку, музыку и свет. Ах, брови — черные чащобы!.. В одно сливались гул и чад, и голос: «Водочки еще бы!..»- и туфли-лодочки девчат. Аккордеон вовсю работал, все поддавал он ветерка, а мы смотрели, как на бога, на нашего фронтовика. Мы любовались,— я не скрою, — как он в стаканы водку лил, как перевязанной рукою красиво он не шевелил. Но он историями сыпал и был уж слишком пьян и лих, и слишком звучно, слишком сыто вещал о подвигах своих. И вдруг уже к Петровой Глаше подсел в углу под образа, и ей опять: «Какие ваши совсем особые глаза…» Острил он приторно и вязко. Не слушал больше никого. Сидели молча я и Васька. Нам было стыдно за него. Наш взгляд, обиженный, колючий, его упрямо не забыл, что должен быть он лучше, лучше за то, что он на фронте был. Смеясь, шли девки с посиделок и говорили про свое, а на веревках поседелых скрипело мерзлое белье.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Хотят ли русские войны…

М. Бернесу

Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины над ширью пашен и полей и у берез и тополей. Спросите вы у тех солдат, что под березами лежат, и пусть вам скажут их сыны, хотят ли русские войны. Не только за свою страну солдаты гибли в ту войну, а чтобы люди всей земли спокойно видеть сны могли. Под шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж. Пусть вам ответят ваши сны, хотят ли русские войны. Да, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы опять солдаты падали в бою на землю грустную свою. Спросите вы у матерей, спросите у жены моей, и вы тогда понять должны, хотят ли русские войны.

1961

Евгений Евтушенко. Стихи.

Россия — Родина моя. Библиотечка русской советской поэзии в пятидесяти книжках.

Москва: Художественная литература, 1967.

Человека убили

Помню дальнюю балку, мостик ветхий, гнилой и летящую бабу на кобыле гнедой. В сером облаке пыли, некрасива, бледна, «Человека убили!» — прокричала она. Я забыть не сумею, покуда живу, как бежали за нею, бросив косы в траву. Он, печальный и странный, лежал за бугром с незаметною раной под последним ребром. Был он кем-то безвинно из-за денег убит… Помню темную глину, слышу цокот копыт. Бабу в облаке пыли вижу я и во сне. «Человека убили!» — крик истошный во мне. Трудно жить мне на свете, трудно слышать тот крик. К человеческой смерти я еще не привык. Не однажды я видел, как о том ни тужи, незаметную гибель человечьей души. И в товарище старшем среди суеты мне угадывать страшно неживые черты. Видеть это не в силе. Стиснув зубы, молчу. «Человека убили!» — я вот-вот закричу.

1957

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Черные бандерильи

По правилам корриды трусливому быку вместо обычных — розовых — в знак презрения всаживают черные бандерильи.

Цвет боевого торо — траур, с рожденья приросший. Путь боевого торо — арена, а после весы. Если ты к смерти от шпаги приговорен природой, помни — быку не по чину хитрая трусость лисы. Выхода нету, дружище. Надо погибнуть прилично. Надо погибнуть отлично на устрашенье врагам. Ведь все равно после боя кто-то поставит привычно краткую надпись мелом: «Столько-то килограмм». Туша идет в килограммах. Меряют в граммах смелость. Туша идет на мясо. Смелость идет на рожон. Глупо быть смелым, если это ума незрелость. Глупо быть трусом, если ты все равно окружен. Что ты юлишь на арене? Ты же большой бычище. Что ты притворно хромаешь? Ноги еще крепки. Эй, симулянт неуклюжий… Были тебя почище — всех в результате вздели в лавке мясной на крюки. Кинься космато навстречу алчущей банде — или скользкие бандерильеро на утешенье толпе черные бандерильи, черные бандерильи факелами позора всадят в загривок тебе. В чем же твой выигрыш, дурень? В жалкой игре с подлецами?! Тот, кто боится боя, тот для корриды негож. Тощие шлюхи-коровы нежными бубенцами сманят тебя с арены, ну а потом — под нож. Раз все равно прикончат, пусть уж прикончат, потея. Пусть попыхтят, потанцуют балеруны мясников. Будь настоящим торо. Не опустись до паденья этой толпы, состоящей сплошь из трусливых быков. Много ли граммов отваги миру они подарили? И задевают за стены, шторы и косяки черные бандерильи, черные бандерильи, будто в дрожащие шкуры, всаженные в пиджаки.