Евгений Евтушенко. Все стихи

Евтушенко Евгений Александрович

1966

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Мы перед чувствами немеем…

Мы перед чувствами немеем, мы их привыкли умерять, и жить еще мы не умеем и не умеем умирать. Но, избегая вырождений, нельзя с мерзавцами дружить, как будто входим в дом враждебный, где выстрел надо совершить. Так что ж, стрелять по цели — или чтоб чаю нам преподнесли, чтоб мы заряд не разрядили, а наследили и ушли? И там найти, глотая воздух, для оправдания пример и, оглянувшись, бросить в воду невыстреливший револьвер.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

На велосипеде

Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть не трезвонь!» Я свожу его вниз. По ступеням он скачет упруго. Стукнуть шину ладонью — и сразу подскочет ладонь! Я небрежно сажусь — вы посадки такой не видали! Из ворот выезжаю навстречу воскресному дню. Я качу по асфальту. Я весело жму на педали. Я бесстрашно гоню, и звоню, и звоню, и звоню… За

Москвой петуха я пугаю, кривого и куцего. Белобрысому парню я ниппель даю запасной. Пью коричневый квас в пропылившемся городе Кунцево, привалившись спиною к нагретой цистерне квасной. Продавщица сдает мокрой мелочью сдачу. Свое имя скрывает: «Какие вы хитрые все». Улыбаясь: «Пока!», я к товарищу еду на дачу. И опять я спешу; и опять я шуршу по шоссе. Он сидит, мой товарищ, и мрачно строгает дубину на траве, зеленеющей у гаража. Говорит мне: «Мячи вот украли… Обидно…» И корит домработницу: «Тоже мне страж… Хороша!» Я молчу. Я гляжу на широкие, сильные плечи. Он о чем-то все думает, даже в беседе со мной. Очень трудно ему. На войне было легче. Жизнь идет. Юность кончилась вместе с войной. Говорит он: «Там душ. Вот держи, утирайся». Мы по рощице бродим, ругаем стихи и кино. А потом за столом, на прохладной и тихой террасе, рядом с ним и женою тяну я сухое вино. Вскоре я говорю: «До свидания, Галя и Миша». Из ворот он выходит, жена прислонилась к плечу. Почему-то я верю: он сможет, напишет… Ну а если не сможет, и знать я о том не хочу. Я качу! Не могу я с веселостью прущей расстаться. Грузовые в пути догоняю я махом одним. Я за ними лечу в разреженном пространстве. Па подъемах крутых прицепляюсь я к ним. Знаю сам, что опасно! Люблю я рискованность! Говорят мне, гудя напряженно, они: «На подъеме поможем, дадим тебе скорость, ну, а дальше уже, как сумеешь, гони». Я гоню что есть мочи! Я шутками лихо кидаюсь. Только вы не глядите, как шало я мчусь, — это так, для фасону. Я знаю, что плохо катаюсь. Но когда-нибудь я хорошо научусь. Я слезаю в пути у сторожки заброшенной, ветхой. Я ломаю черемуху в звоне лесном. и, к рулю привязав ее ивовой веткой, я лечу и букет раздвигаю лицом. Возвращаюсь в Москву. Не устал еще вовсе. Зажигаю настольную, верхнюю лампу гашу. Ставлю в воду черемуху. Ставлю будильник на восемь, и сажусь я за стол, и вот эти стихи я пишу…

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Не исчезай

Не исчезай… Исчезнув из меня, развоплотясь, ты из себя исчезнешь, себе самой навеки изменя, и это будет низшая нечестность. Не исчезай… Исчезнуть — так легко. Воскреснуть друг для друга невозможно. Смерть втягивает слишком глубоко. Стать мертвым хоть на миг — неосторожно. Не исчезай… Забудь про третью тень. В любви есть только двое. Третьих нету. Чисты мы будем оба в Судный день, когда нас трубы призовут к ответу. Не исчезай… Мы искупили грех. Мы оба неподсудны, невозбранны. Достойны мы с тобой прощенья тех, кому невольно причинили раны. Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг, но как нам после встретиться в столетьях? Возможен ли на свете твой двойник и мой двойник? Лишь только в наших детях. Не исчезай. Дай мне свою ладонь. На ней написан я — я в это верю. Тем и страшна последняя любовь, что это не любовь, а страх потери.

1977

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Не надо

Не надо… Всё призрачно — и тёмных окон матовость, и алый снег за стоп-сигналами машин. Не надо… Всё призрачно, как сквер туманный мартовский, где нет ни женщин, ни мужчин — лишь тени женщин и мужчин. Не надо… Стою у дерева, молчу и не обманываю, гляжу, как сдвоенные светят фонари, и тихо трогаю рукой, но не обламываю сосульку тоненькую с веточкой внутри. Не надо… Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке с Москвой, качающейся мертвенно в окне, ты, подперев щеку рукою в детской варежке, со злостью женской вспоминаешь обо мне. Не надо… Ты станешь женщиной, усталой, умной женщиной, по слову доброму и ласке голодна, и будет март, и будет мальчик, что-то шепчущий, и будет горестно кружиться голова. Не надо… Пусть это стоит, как и мне, недёшево, с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду, ему на плечи свои руки ненадёжные ты не клади, как я сегодня не кладу. Не надо… Не верь, как я не верю, призрачному городу, не то, очнувшись, ужаснёшся пустырю. Скажи: «Не надо!», опустивши низко голову, как я тебе сейчас «Не надо…» говорю.

Русская и советская поэзия

для студентов-иностранцев.

А.К.Демидова, И.А. Рудакова.

Москва, изд-во «Высшая школа», 1969.

Не писал тебе я писем…

Н. Тарасову

Не писал тебе я писем, но не выдержал — пишу. От тебя я стал зависим и свободы не прошу. Меня сделали счастливым от негаданной любви твои серые с отливом, непонятные твои. Может, этого не надо — что-то следует блюсти. Может, будешь ты не рада — так, пожалуйста, прости. Но такое уж тут солнце, что с собой попробуй сладь! Но такие уж тут сосны, что в письме хочу послать. …Я живу в Бакуриани. Сладко щурюсь после сна. Над горами, бугорками вышина и тишина. «МАЗы» буйволов шугают. Пахнет дымом… День настал, и по улицам шагают горнолыжники на старт. Полюбил я их привычки, блеск живых и добрых глаз, и ту дружбу, что превыше всех о дружбе громких фраз, и отлив их щек цыганских, и шершавость смуглых рук, и ботинок великанских полнокровный, крупный стук. Понимаю я их нервность — плохо в лыжном их дому. Понимаю я их нежность — нежность к делу своему, грубоватую

их жесткость, если кто-то не о том, и застенчивую женскость в чем-то очень дорогом. Вот приходят они с трассы, в душ, усталые, идут, и себя, бывает, странно победители ведут. Кто-то, хмурый, ходит грузно ногу парень повредил, ну и выигравший грустен — видно, слабо победил… Это мне понятно, ибо часто, будто нездоров, я не выглядел счастливо после громких вечеров. Кто-то, ласково подъехав, мне нашептывал слова, что еще одна победа… А победа-то — слаба! …Ты прости — разговорился. Не могу не говорить так, как будто раскурился, только здесь нельзя курить. Ты — мое, Бакуриани. Так случилось уж в судьбе. Мои грусть и гореванье растворяются в тебе. Я люблю тебя за гордость, словно тайную жену, за твою высокогорность, вышину и тишину. Спит динамовская база. Чем-то вечным дышит даль. Кто-то всхрапывает басом — снится, видимо, медаль. Выхожу я за ворота. Я ловлю губами снег. Что же это за морока — спать не может человек! Я на снег летящий дую, направление даю. Потихонечку колдую, дую в сторону твою. Снег, наверно, полетел бы, да не может он лететь! На тебя я поглядел бы, да не следует глядеть! Это вроде и обидно, только что в обиде быть! Мне не надо быть любимым мне достаточно любить. И, любя тебя без краю, в этом крошечном краю я тебя благословляю и за все благодарю.

1960

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Не понимать друг друга страшно…

Не понимать друг друга страшно — не понимать и обнимать, и все же, как это ни странно, но так же страшно, так же страшно во всем друг друга понимать. Тем и другим себя мы раним. И, наделен познаньем ранним, я душу нежную твою не оскорблю непониманьем и пониманьем не убью.

1956

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Не понимаю, что со мною сталось…

Не понимаю, что со мною сталось? Усталость, может, — может, и усталость. Расстраиваюсь быстро и грустнею, когда краснеть бы нечего — краснею. А вот со мной недавно было в ГУМе, да, в ГУМе, в мерном рокоте и гуле. Там продавщица с завитками хилыми руками неумелыми и милыми мне шею обернула сантиметром. Я раньше был несклонен к сантиментам, а тут гляжу, и сердце болью сжалось, и жалость, понимаете вы, жалость к ее усталым чистеньким рукам, к халатику и хилым завиткам. Вот книга… Я прочесть ее решаю! Глава — ну так, обычная глава, а не могу прочесть ее — мешают слезами заслоненные глаза. Я все с собой на свете перепутал. Таюсь, боюсь искусства, как огня. Виденья Малапаги, Пера Гюнта, — мне кажется, все это про меня. А мне бубнят, и нету с этим сладу, что я плохой, что с жизнью связан слабо. Но если столько связано со мною, я что-то значу, видимо, и стою? А если ничего собой не значу, то отчего же мучаюсь и плачу?!

1956

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Не разглядывать в лупу…

Не разглядывать в лупу эту мелочь и ту, как по летнему лугу, я по жизни иду. Настежь — ворот рубашки, и в тревожных руках все недели — ромашки о семи лепестках. Ветер сушит мне губы. Я к ромашкам жесток. Замирающе: «Любит!»- говорит лепесток. Люди, слышите, люди, я счастливый какой! Но спокойно: «Не любит», возражает другой.

1953

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Нежность

Разве же можно, чтоб все это длилось? Это какая-то несправедливость… Где и когда это сделалось модным: «Живым — равнодушье, внимание — мертвым?» Люди сутулятся, выпивают. Люди один за другим выбывают, и произносятся для истории нежные речи о них — в крематории… Что Маяковского жизни лишило? Что револьвер ему в руки вложило? Ему бы — при всем его голосе, внешности — дать бы при жизни хоть чуточку нежности. Люди живые — они утруждают. Нежностью только за смерть награждают.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Неразделенная любовь

И. Кваше

Любовь неразделенная страшна, но тем, кому весь мир лишь биржа, драка, любовь неразделенная смешна, как профиль Сирано де Бержерака. Один мой деловитый соплеменник сказал жене в театре «Современник»: «Ну что ты в Сирано своем нашла? Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы так не страдал из-за какой-то бабы… Другую бы нашел — и все дела». В затравленных глазах его жены забито проглянуло что-то вдовье. Из мужа перло — аж трещали швы!- смертельное духовное здоровье. О, сколько их, таких здоровяков, страдающих отсутствием страданий. Для них есть бабы: нет прекрасной дамы. А разве сам я в чем-то не таков? Зевая, мы играем, как в картишки, в засаленные, стертые страстишки, боясь трагедий, истинных страстей. Наверное, мы с вами просто трусы, когда мы подгоняем наши вкусы под то, что подоступней, попростей. Не раз шептал мне внутренний подонок из грязных подсознательных потемок: «Э, братец, эта — сложный матерьял…»- и я трусливо ускользал в несложность и, может быть, великую возможность любви неразделенной потерял. Мужчина, разыгравший все умно, расчетом на взаимность обесчещен. О, рыцарство печальных Сирано, ты из мужчин переместилось в женщин. В любви вы либо рыцарь, либо вы не любите. Закон есть непреклонный: в ком дара нет любви неразделенной, в том нету дара божьего любви. Дай бог познать страданий благодать, и трепет безответный, но прекрасный, и сладость безнадежного ожидать, и счастье глупой верности несчастной. И, тянущийся тайно к мятежу против своей души оледененной, в полулюбви запутавшись, брожу с тоскою о любви неразделенной.