Евгений Онегин

Пушкин Александр Сергеевич

XXIX

Ей рано нравились романы;Они ей заменяли всё;Она влюблялася в обманыИ Ричардсона и Руссо.Отец ее был добрый малый,В прошедшем веке запоздалый;Но в книгах не видал вреда;Он, не читая никогда,Их почитал пустой игрушкойИ не заботился о том,Какой у дочки тайный томДремал до утра под подушкой.Жена ж его была самаОт Ричардсона без ума.

XXX

Она

любила РичардсонаНе потому, чтобы прочла,Не потому, чтоб ГрандисонаОна Ловласу предпочла [30] ;Но в старину княжна Алина,Ее московская кузина,Твердила часто ей об них.В то время был еще женихЕе супруг, но по неволе;Она вздыхала о другом,Который сердцем и умомЕй нравился гораздо боле:Сей Грандисон был славный франт,Игрок и гвардии сержант.

30

Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов. 

XXXI

Как он, она была одетаВсегда по моде и к лицу;Но, не спросясь ее совета,Девицу повезли к венцу.И, чтоб ее рассеять горе,Разумный муж уехал вскореВ свою деревню, где она,Бог знает кем окружена,Рвалась и плакала сначала,С супругом чуть не развелась;Потом хозяйством занялась,Привыкла и довольна стала.Привычка свыше нам дана:Замена счастию она [31] .

31

Si j’avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l’habitude (Шатобриан)

Если бы я имел безрассудство еще верить в счастье, я бы искал его в привычке (фр.).

XXXII

Привычка усладила горе,Не отразимое ничем;Открытие большое вскореЕе утешило совсем:Она меж делом и досугомОткрыла тайну, как супругомСамодержавно управлять,И всё тогда пошло на стать.Она езжала по работам,Солила на зиму грибы,Вела расходы, брила лбы,Ходила в баню по субботам,Служанок била осердясь —Всё это мужа не спросясь.

XXXIII

Бывало, писывала кровьюОна в альбомы нежных дев,Звала Полиною ПрасковьюИ говорила нараспев,Корсет носила очень узкий,И русский Н, как N французский,Произносить умела в нос;Но скоро всё перевелось;Корсет, альбом, княжну Алину,Стишков чувствительных тетрадьОна забыла; стала зватьАкулькой прежнюю СелинуИ обновила наконецНа вате шлафор и чепец.

XXXIV

Но муж любил ее сердечно,В ее затеи не входил,Во всем ей веровал беспечно,А сам в халате ел и пил;Покойно жизнь его катилась;Под вечер иногда сходиласьСоседей добрая семья,Нецеремонные друзья,И потужить, и позлословить,И посмеяться кой о чем.Проходит время; между темПрикажут Ольге чай готовить,Там ужин, там и спать пора,И гости едут со двора.

XXXV

Они хранили в жизни мирнойПривычки милой старины;У них на масленице жирнойВодились русские блины;Два раза в год они говели;Любили круглые качели,Подблюдны песни, хоровод;В день Троицын, когда народЗевая слушает молебен,Умильно на пучок зариОни роняли слезки три;Им квас как воздух был потребен,И за столом у них гостямНосили блюда по чинам.

XXXVI

И так они старели оба.И отворились наконецПеред супругом двери гроба,И новый он приял венец.Он умер в час перед обедом,Оплаканный своим соседом,Детьми и верною женойЧистосердечней, чем иной.Он был простой и добрый барин,И там, где прах его лежит,Надгробный памятник гласит:Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,Господний раб и бригадир,Под камнем сим вкушает мир.

XXXVII

Своим пенатам возвращенный,Владимир Ленский посетилСоседа памятник смиренный,И вздох он пеплу посвятил;И долго сердцу грустно было.«Poor Yorick! [32] – молвил он уныло, —Он на руках меня держал.Как часто в детстве я игралЕго Очаковской медалью!Он Ольгу прочил за меня,Он говорил: дождусь ли дня?..»И, полный искренней печалью,Владимир тут же начерталЕму надгробный мадригал.

32

Бедный Иорик!» – восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)

XXXVIII

И там же надписью печальнойОтца и матери, в слезах,Почтил он прах патриархальный…Увы! на жизненных браздахМгновенной жатвой поколенья,По тайной воле провиденья,Восходят, зреют и падут;Другие им вослед идут…Так наше ветреное племяРастет, волнуется, кипитИ к гробу прадедов теснит.Придет, придет и наше время,И наши внуки в добрый часИз мира вытеснят и нас!

XXXIX

Покамест упивайтесь ею,Сей легкой жизнию, друзья!Ее ничтожность разумеюИ мало к ней привязан я;Для призраков закрыл я вежды;Но отдаленные надеждыТревожат сердце иногда:Без неприметного следаМне было б грустно мир оставить.Живу, пишу не для похвал;Но я бы, кажется, желалПечальный жребий свой прославить,Чтоб обо мне, как верный друг,Напомнил хоть единый звук.