Евпраксия
Шрифт:
Евпраксия проговорила:
— Я не просто дама, подчинённая вам... Я таких же королевских кровей, как и вы. Нахожусь в родстве с большинством правящих семейств — от Британских островов до Босфора. И поэтому не могу позволить, чтобы обращались со мной, как с продажной девкой.
Он поднялся — раздосадованный, взбешённый, с нервно вздрагивавшим правым усом. И, чеканя каждое слово, заявил:
— Вы должны запомнить, сударыня, раз и навсегда. Мне плевать, голубых вы кровей или же каких-то других. Здесь моё королевство. И моя единоличная власть. Каждый, кто с этим не согласен, либо болтается на виселице, либо сидит в заточении, либо убирается из страны на все четыре стороны. Выбирайте сами, коль такая гордая. — Повернулся и пошёл к выходу. По дороге бродил: — Я даю вам одну неделю. Если не прозреете, будете пенять на себя.
Ксюша закрыла лицо руками и разрыдалась. Наконец позвала к себе Хельмута, остававшегося у неё в услужении. И сказала строго:
— Вот возьми мой бриллиантовый перстень. И продай в какой-нибудь ювелирной лавке. На полученные деньги быстренько купи справную повозку и лошадь. Мы отсюда должны уехать дня через четыре.
— По июльскому-то пеклу? — покачал головой кучер. — За девчушку боязно.
Евпраксия вспомнила, как пыталась бежать с захворавшим сыном, и внутри что-то защемило. Но ответила хладнокровно:
— Не могу иначе. Оставаться здесь ещё хуже.
А сама подумала: отчего же хуже? Лучше поступиться собой, чем здоровьем крошки. Ну, в конце концов, Калман не такой уж гадкий — молодой, горячий мужчина, и мгновения близости с ним могут быть приятны. Да, она его не любит. Ну и что? Разве это важно? Разве она любила первого своего мужа? Отдалась ему в первый раз просто во исполнение супружеского долга... Может, и теперь? Просто во исполнение долга перед дочерью Паулины? Но сейчас положение иное: Генрих — её единственная любовь; уступить венгру — значит изменить Генриху, изменить любви. Впрочем, разве Генрих сам не предал их чувства? Да, конечно, предал, но потом раскаялся. И она его по-христиански простила. Даже готова была вернуться. Калман помешал... Господи, опять Калман! Что же делать, как ей поступить?
С дрожью в голосе обратилась к Хельмуту:
— Да, ты прав. Ехать поздно. Доживём до будущей весны... — И надела на палец кольцо с бриллиантом.
Калман, против ожидания, не тревожил её три недели. А потом явился навеселе, грубоватый, бесцеремонный, и стоял в дверях, заложив руки за спину, медленно раскачиваясь с пятки на носок и обратно. Хрипло вопросил:
— Ну, так что решили, сударыня?
Опустив глаза, женщина ответила:
— Поступайте, как знаете, ваше величество. Я всецело ваша.
Он расхохотался, подкрутил молодецкие усы. Радостно сказал:
— Умница, хвалю. Но теперь я сам не желаю этого. Ну, по крайней мере, пока. Представляете, Адельгейда, я влюбился. Как пятнадцатилетний мальчишка! И всё время думаю только о моей пассии. Это какое-то безумие. Вот её завоюю, а потом вернёмся к нашим отношениям. Будьте наготове. — Погрозил ей пальцем и ушёл, даже не простившись.
Обессиленная Опракса рухнула на колени и перекрестилась на висевшее у кровати Распятие, прошептала по-русски:
— Слава те, Господи! Наконец-то Ты внял моим молитвам!..
С королём она не виделась вплоть до осени. Это время миновало в заботах о девочке: та хандрила, у неё распухали десны от растущих зубок, но зато в хорошие дни малышка бесшабашно ползала по ковру и пыталась произносить отдельные слоги: «ма-ма», «та-та». Ела с аппетитом.
Калман заявился в сентябре, как-то поздно ночью, переполошив всю прислугу замка. Ксюша уже лежала в постели, как услышала движение в зале для пиров, а потом тревожную беготню по лестницам. От испуга села.
Дверь открылась, в темноте замелькали факелы, и затем на пороге выросла фигура монарха. Судя по интонациям голоса, он был снова пьян. Жалобно воскликнул:
— Адельгейда, представляете, она умерла!
— Кто? — спросила русская с замиранием сердца.
— Эва, моя любовь. Не уберегли, идиоты... Захотела покататься на лодке по Дунаю, налетела волна, и они все перевернулись. Эву не спасли! — Самодержец присел к ней на край кровати и вполне натурально расплакался.
Евпраксия пожалела этого большого ребёнка и погладила его по руке:
— Будьте мужественны, ваше величество. Бог дал — Бог взял...
Он вздыхал и хныкал:
— Вы же видели её... Зайчика, лисичку... Глазки как цветочки. Голосок-колокольчик... Я влюбился впервые в жизни! Правда, Адель, впервые. Был готов подарить ей полцарства... целовал ступни... О-о, какое было блаженство обладать ею! Как она кричала от счастья в моих объятиях!.. И теперь... пустота... и могильный холод... Как мне одиноко!..
Евпраксия протянула ему вышитый платок, государь вытер мокрые от слёз бороду и усы. Несколько капризно проговорил:
— Можно мне прилечь? Просто так, без всякого? Что-то я озяб...
— Окажите милость, ваше величество...
Калман мгновенно скинул с себя одежду и забрался под одеяло. Он действительно весь дрожал — то ли от озноба, то ли от возбуждения. Грустно прошептал:
— Вы такая тёплая... нежная... заботливая... Пожалейте меня, пожалуйста.
Ксюша обняла короля за шею. От него пахло выпитым спиртным, конским потом и кёльнской водой. Ощутила, как холодные волосатые икры приникают к её лодыжкам, а колени поднимаются между бёдрами, чтоб согреться. Разрешила это легко. Ноги их под одеялом сплелись, а уста сомкнулись. После бесконечного поцелуя венгр произнёс:
— Адельгейда, счастье моё, я буквально воскресаю в вашей постели.
— Рада это слышать.
— Не хотите ли снять ночную рубашку? Будет много проще.
— Вы, пожалуй, правы.
Неожиданно Калман скрылся под одеялом, и она ощутила его жаркое дыхание у себя в заповедном месте. И чуть слышно застонала от сладости. Закатила глаза и открылась полностью.
Страстное безумие длилось долго. Евпраксия корчилась, задыхалась, умоляла хрипло: «Нет... нет... хватит!.. прекратите!.. не могу больше!» — а любовник продолжал неустанно, по-животному ненасытно, резко. Вся в испарине, женщина уже издавала лишь обрывочные нечленораздельные звуки, выгибала шею, вроде бы искала руками что-то рядом с собой и водила головой по подушке. Обжигающая волна прокатилась у неё вдоль хребта, заставляя то сжиматься, то разжиматься мышцы под животом. И она, не сдерживая себя более, разразилась душераздирающим воплем.