Евпраксия
Шрифт:
— Коли я составлю малую цидульку на волю — сможешь передать?
Та решительно отмахнулась:
— Что ты, что ты, окстись!
— Да чего бояться? Кто узнает, коли спрячешь под платьем?
— Ни за что на свете. Ить меня обыскивают при выходе от тебя. Даже и под платьем.
— Свят, свят, свят! Мыслимо ли это?
— Вот представь себе.
— Янка ополоумела.
— И на Катю Хромоножку ругается. Та всё время плачет.
— Господи Иисусе!
— Так что не взыщи, а помочь тебе не смогу
— Ладно, потерплю.
Неожиданно вместо Серафимы хлеб и воду принесла сестра Харитина (в обиходе, среди монашек, получившая прозвище Харя — за наушничества настоятельнице); внешне была сама любезность, но никто никогда не сомневался в её подлых мыслях. Ксюша удивилась:
— Почему тебе приказали приносить мне пищу?
Харитина слащаво заулыбалась:
— Разве ж это труд? Поручение матушки только в радость.
— Но ведь прежде приходила келейница.
— Нынче недосуг, надобно готовиться к Троице, веточки берёзовые срезать и траву-мураву везти.
— Я прошу вернуть Серафиму.
— Невозможно сие, Варварушка: занята она.
— От тебя вообще не приму еды.
— Ох, за что ж такая немилость?
— Я тебе не верю.
— Нешто я могу кому повредить? — слишком уж наигранно огорчилась та.
— Ты — не знаю, а другие могут.
— Уж про что толкуешь — не ведаю, только мне поручено — и придётся кушать.
— И глотка не сделаю. Так и передай Янке.
— Обязательно передам, беспременно, а как же!
— Передай, что не прекращу голодать, если не вернут Серафиму.
— Рассерчают матушка. Ох уж рассерчают!
— Очень хорошо. Мне она — сводная сестра, вот и разберёмся по-свойски.
— Вы пока разбираетесь, Хромоножке-то достаются все синяки да шишки.
— Что опять стряслось?
Харитина преувеличенно скорбно вздохнула:
— За проступок свой в тёмную посажена.
— За какой проступок?
— В трапезной прислуживала и, споткнувшись, опрокинула бадью с квасом.
— Так она же хромая — вот и оступилась.
— Не была бы матушка на тебя сердита — и Катюше бы не попало. А теперь страдает через тебя.
Евпраксия залилась краской:
— Я желаю говорить с Янкой! Живо доложи!
— Доложу сейчас же. Но захочет ли матушка говорить с тобою?..
Разумеется, Опраксин протест ни к чему не привёл: настоятельница до разговора не снизошла и келейницу не вернула. Ксюша начала голодовку. Силы оставляли её, и она размышляла, грустно улыбаясь: «А не всё ль равно, от чего преставиться — от отравы или от голода? Нет, в моём положении лучше от голода, но не покорённой и гордой. Быть отравленной, точно крыса в погребе, вовсе недостойно».
И действительно: смерть явилась как избавление...
Только не к беглянке императрице, а к другой высокопоставленной даме — к матери великого Киевского князя Святополка, урождённой польской принцессе Гертруде, дочери короля Польши, Казимира Пяста. От жары ей сделалось дурно, и она скоропостижно умерла от удара. А на похороны княгини, отдавая дань уважения двоюродному брату, прибыл из Переяславля сам Владимир Мономах. И решил проведать сестёр в Андреевской обители. Заявился к игуменье с дорогими подарками, принял угощение и спросил, сидя за столом:
— Где же Катя с Опраксой, отчего их не позовут?
Янка сообщила сквозь зубы:
— Обе оне наказаны за грехи.
— Ах, оставь, какие у них могут быть грехи? Обе точно ангелы.
Настоятельница съязвила:
— Да, особенно Евпраксия — чистый херувим!
Брат сказал примирительно:
— Ну, пожалуйста, Яночка, не злобничай, ради моего приезда хотя бы. Разреши увидеть.
Та позволила скрепя сердце:
— Будь по-твоему. Об одном прошу: не жалей их сильно. Не мешай мне воспитывать в духе послушания.
Мономах похлопал её по руке:
— Полно строить из себя буку. Что ты в самом деле? Помню, как была жизнерадостной девушкой, пела песенки и гадала на чаре, кто тебе будет суженый.
Янка поджала губы:
— Ты меня с кем-то путаешь. Сроду я такой не бывала.
— А забыла, как в тебя влюбился Ян Вышатич? И однажды вас застукали на сенях старого дворца, где вы целовались?
— Прекрати! — побелела преподобная. — И не смей никому рассказывать!
Он расхохотался:
— Хорошо, не буду. Но и ты не делай вид, что святая. Все мы грешны. Тем уже, что зачаты не от Духа Святого, а от семени нашего родителя — Всеволода Ярославича. И негоже тебе глумиться над сёстрами родными. Иисус бы тебя не понял.
Янка поднялась:
— Не учи меня христианству, дорогой. Я уйду, дабы не мешать вашей братской встрече. Не терплю этих ваших нежностей, или, как сказали бы латиняне, сантиментов.
— Жаль, сестра, что не терпишь. Хуже некуда, коли вместо сердца — ледышка.
Катя прихромала одна и, увидев Владимира, вскрикнула от радости:
— Ты ли это, княже? Пресвятая Дева! Дай мне приложиться к твоим перстам.
— Не к перстам, а к ланитам, душенька. — Усадил её с собой рядом, начал угощать и расспрашивать.
Катя ела споро, но на все вопросы о себе отвечала сдержанно: мол, сама виновата, и жаловаться нечего.
— А Опракса? Кстати, где ж она?
Хромоножка опустила глаза:
— Нездорова, кажется...
— Ну, так я пойду её навестить.
— Не положено светским заходить в наши кельи.
— Пусть тогда приведут сюда.
— Нет, нельзя, нельзя, совершенно невозможно.
— Отчего такое?
— Потому что она... она... встать уже не может!.. — И несчастная разревелась в голос.