Евпраксия
Шрифт:
— Гнусные скоты, — обругала стражу фон Берсвордт. — Вас колесовать мало. Хоть другого злодея не провороньте. В кандалы его! Император завтра приедет и рассудит по справедливости. — Повернулась к государыне: — Не соблаговолит ли ваше величество возвратиться назад во дворец?
— Разумеется. Надо уложить Лёвушку. У него, по-моему, разыгрался жар.
— Ах, какая неосмотрительность! — сокрушённо проговорила дворянка. — Вы осмелились запихнуть нездорового принца в бочку? Государь, узнав, будет недоволен. И естественно, примет меры, чтоб не допустить подобного впредь.
— Вы заткнётесь когда-нибудь? — огрызнулась Опракса. — Мало получили подсвечником? Я могу добавить.
— Как изволите, как изволите, ваше величество...
Но действительно, скоро о ругани перестали думать:
Леопольду сделалось очень худо, он метался в бреду, бился головой о подушку и кого-то звал по-немецки. Поднятый с постели дворцовый лекарь констатировал простудную лихорадку и велел смазать грудь больного барсучьим жиром, напоить отваром душицы, мать-и-мачехи и малины, а в чулки насыпать сухой горчицы. Евпраксия сказала, что пробудет в детской всю ночь, и никто не смог её в этом разубедить. Заболевший горел, сухо кашлял, и Горбатка с императрицей молились у его ложа.
Рано утром приехал Генрих. Самодержцу сразу доложили обо всех событиях предыдущего вечера. Он вошёл в спальню сына — сумрачный, нахохленный — и смотрел на слуг исподлобья, чем-то напоминая волка.
Император был немного выше среднего роста, перетянут широким кожаным ремнём, в узких сапогах и высокой шляпе с пером. Выглядел лет на пятьдесят, хоть на самом деле ему исполнился только сорок один. Он имел узкое бледное лицо и огромные синие круги под глазами, чёрные волосы до плеч (привилегия франкских королей), но зато усы и бороду небольшие, коротко подстриженные. Не носил никаких драгоценностей — только именной перстень с печаткой на безымянном пальце правой руки.
Посмотрел на Евпраксию сурово, явно неодобрительно, и спросил с ледяными нотками в голосе:
— Как понять вашу выходку, сударыня? В бочке из-под вина... с нездоровым принцем... Вы сошли с ума?
Вероятно, в иной ситуации Ксюша бы дрожала всем телом, запиналась и не смела поднять пылающего лица; но тревога за сына и бессонная ночь у постели мальчика выжгли из её сердца остальные чувства; стоя перед мужем, ничего не боялась, лишь тоска наполняла душу, безразличие ко всему, кроме Лео. Не спеша ответила:
— Я в порядке, сударь. Если и говорить об умственной хвори, то не о моей. Кто во имя ереси заставлял беременную супругу принимать участие в чёрной мессе? Для чего ж теперь удивляться, что ребёнок родился прежде срока и никак не может поправиться!
Слушая её, император жевал нижнюю губу. А потом сказал:
— Вы себе отдаёте отчёт в том, что говорите? Только что, мгновенье назад, обвинили меня в сумасшествии. Мыслимо ли это?
— А мгновеньем ранее в том же обвинили меня.
— Между нами разница. Вы — никто. Я — всё!
У неё презрительно сморщился нос:
— Может быть, Господь Бог? Уж не много ли на себя берёте?
— Да, представьте: император — помазанник Божий.
Женщина вздохнула:
— Знаю, знаю. Но венчал вас на царство кто? Преданный вам епископ Виберто ди Парма, незаконно избранный вами Папа. Ведь недаром же пол-Европы называет его презрительно «антипапой»!
— Замолчите. И не говорите о том, в чём не разбираетесь.
— Почему вы сегодня в Италии с войсками? Очень просто: итальянская часть империи вам не подчиняется. Вас не признают императором и в Германии. А меня, между прочим, венчали по всем канонам.
Генрих рассмеялся:
— Неужели? Вас венчали тоже преданные мне архиепископы — Гартвиг и Герман. Отлучённые «настоящим», как вы утверждаете, Папой. Так что не советую вдаваться в подробности. А иначе докатимся до того, что и брак наш не легитимен.
— Ах, не легитимен?
— Получается, да: если Гартвиг и Герман, совершавшие таинство обряда, были прокляты Папой, то они не имели права нас венчать. Брак не легитимен, вы мне не жена, стало быть — никто.
— Ах, никто?
— Абсолютно.
— Почему же тогда вы меня удерживаете в Вероне да ещё ругаете за попытку увезти отсюда ребёнка — совершенно не принца даже, а обычного мальчика, незаконнорождённое дитя?
Самодержец отрезал:
— Потому что не подвергаю сомнению совершённого. Я — помазанник Божий. Вы — моя жена. Леопольд — наш наследник и маркграф Австрийский.
Адельгейда кивнула:
— Вот и славно. Значит, мы на равных. И по праву равного заявляю вам: не позволю, чтобы вы отобрали у меня Лео.
Немец удивился:
— Что за чушь такая? У меня и в мыслях не было отбирать ребёнка. Кто внушил вам эту нелепицу? Конрад? Ах, мерзавец... Впрочем, он, конечно же, пляшет под чужую дуду. Да, с Каноссой пора кончать. Не оставлю от крепости камня на камне.
— Вы серьёзно не увезёте мальчика?
— Говорю же: нет! — Он приблизился к ложу, отодвинул полог, прикреплённый к высокому балдахину. — Как его самочувствие? Лучше?
— К сожалению, ненамного. Жар ещё силён.
— Я пошлю за лучшими докторами Мантуи и Пизы. Мы должны спасти принца. Вырастить достойным королевского звания. — Император опустил полог. — Понимаете, о чём я, сударыня? Конрад — негодяй, тряпка, отщепенец. Генрих-младший не лучше. Он уж больно туп. Не рискну ему передать корону... Значит, Леопольд. Главная надежда империи.
Евпраксия ответила:
— Для меня политика не важна. Просто я желаю ему здоровья.
Самодержец пропустил её реплику мимо ушей и направился к двери. Обернувшись, заметил:
— Инцидент исчерпан. Больше не сержусь за попытку бегства. Вас хотели использовать в гнусных целях, вы не виноваты. Но!.. — Самодержец посмотрел грозно. — Если из-за этого происшествия с Леопольдом что-нибудь случится — не хочу произносить страшное! — это будет конец нашим отношениям. Так и знайте, сударыня. Так и знайте!