Евпраксия
Шрифт:
— Сразу после похорон Леопольда уезжаю отсюда. Закажите также заупокойные мессы по моим родителям и императрице Берте. Я желаю пожертвовать в местные монастыри по четыреста золотых в каждый.
— Очень щедро! — оценил секретарь, помечая грифельной палочкой на листе пергамента. — В армии и так перебои с поставками...
Кесарь огрызнулся:
— Делай как велели. И ещё я желаю говорить с её величеством. Позови сюда.
— Берсвордт утверждает, что её величество не встаёт с постели.
— Пусть её поднимут. Приведут под руки. Принесут, чёрт возьми! Я хочу говорить с собственной женой! В чём дело?
— Сей момент исполним... — Испугавшийся камергер, кланяясь, попятился и, открыв задом дверь, испарился.
«Отрубить бы ему башку, — зло подумал Генрих. — Только ничего от этого не изменится. Новый будет не лучше. Заколдованный круг. Вот в чём наша трагедия!»
Полчаса спустя, опираясь на локоть каммерфрау, появилась Ксюша — белая как мел, сильно похудевшая, с мутным взором; тем не менее чёрный бархат платья с чёрной накидкой на волосах шли ей необычайно. Слабо поклонилась при входе.
— Сядьте, Адельгейда. Лотта, помогите ей и оставьте нас.
— Слушаюсь, ваше величество...
Женщина сидела недвижно, как изваяние. Даже не моргала. Государь пододвинул ей наполненный кубок:
— Пригубите граппы. Подкрепитесь немного.
Разомкнув слипшиеся губы, Евпраксия ответила:
— Не могу. Не буду.
— Я приказываю вам.
— Даже мысль о вине мне невыносима.
— Если вы не выпьете, я заставлю силой.
— Вы бесчеловечны, ваше величество.
— Да, я монстр. Богохульник, еретик, дьявольский приспешник — разве вы не знаете, как меня зовут на базарных площадях?
— Я давно не ела. Крепкое вино мне закружит голову.
— Вот и хорошо, потому что на трезвую голову не поговоришь.
— Это вы так считаете.
— Это я так считаю. Пейте, пейте.
Еле подняла кубок и дрожащей рукой поднесла ко рту. Сделала глоток, а потом неожиданно ещё несколько. Но остановилась, опустила сосуд на стол и прикрыла веки.
Генрих произнёс:
— Вот и замечательно. А теперь выслушайте меня.
У супруги дрогнули ресницы, и она взглянула на императора несколько осмысленней. Задала вопрос:
— Вы со мной разводитесь?
Он слегка даже умилился:
— Нет.
Помолчал и продолжил:
— Впрочем, что скрывать, — вызывая вас, я намеревался сказать, что действительно разрываю с вами. Но в последнее мгновение передумал.
Адельгейда тихо спросила:
— Что же повлияло на ваше решение?
— Вы.
— Я? Не разумею.
— Просто появились и сели. Вся такая хрупкая, удивительная, воздушная. Понял, что хочу вас. Тут, немедленно, прямо на ковре у камина. — Самодержец дотронулся до её запястья, но она отдёрнула руку, в страхе отшатнувшись.
Выкрикнула жалобно:
— Нет! Оставьте! Это невозможно.
— Что ещё за глупость? — Муж поднялся.
Евпраксия выставила ладонь, отстраняясь от него в ужасе:
— Только не сегодня! Пять часов назад умер Лёвушка!..
— Да, я помню. И скорблю не меньше, чем вы. И желаю немедленно подарить жизнь новому созданию. — Наклонившись, он поцеловал её в лоб.
— Нет, не надо!
— Вы моя жена и не смеете мне отказывать. — Генрих целовал уже её брови, веки, скулы.
Ксюша отворачивалась, хрипела:
— Вы пьяны... вы не отдаёте себе отчёта...
Император не отступал:
— Полно, не упрямьтесь... Я вас обожаю... Если не хотите меня потерять... Сжальтесь надо мной... — И с животной жадностью впился в её раскрытые губы.
Евпраксия схватила серебряный кубок и заехала немцу по затылку. Но замах получился слабый, и металл по касательной лишь прошёлся по его волосам. Тут монарх сразу рассердился и, взглянув ей в лицо, воскликнул:
— Ах ты маленькая мерзкая тварь! Бить меня, супруга? — и наотмашь хлестанул её по одной щеке, а потом по другой.
Заслонив лицо руками, женщина заплакала. Кесарь, приходя в ярость, только распалился:
— Убери локоть! Убери локоть, я сказал! — и с такой чудовищной силой вдруг нанёс ей удар под подбородок, что она, вылетев из кресла, рухнула навзничь на ковёр, чуть не раскроив себе череп об основание камина.
Встать уже не успела. Он ударил снова, а потом бесцеремонно, грубо и разнузданно овладел ею на полу, приговаривая со злобой:
— Вот! Вот! Я тебя научу вежливости! Навсегда забудешь, как перечить своему господину! — и от каждого толчка вожделенно всхрапывал.
Чтоб не видеть его налитое кровью лицо, краснота которого усиливалась отблесками пламени в камине, Евпраксия зажмурилась и закинула голову назад, выгибая шею. Из груди её вырвался стон брезгливости. Ногти впились в ковёр, и она с отчаянием поняла, что сдаётся, что её протестующий разум отступает перед мощными импульсами тела, вспоминающего прежние радости их взаимного единения. И уже стонала от сладострастия.
По обыкновению, Генрих не отпускал её больше часа. Был неутомим и довёл до полного изнурения. Пережив четыре или пять пиков удовольствия, государыня больше не могла чувствовать и двигаться, даже думать. И когда монарх наконец поднялся, продолжала лежать в прострации, заголённая и измученная совсем.
Приводя одежду в порядок, он проговорил:
— Поднимайтесь, ваше величество, хватит симулировать отвращение к происшедшему. Я же видел: вы и сами заходились от радости, просто ваш паршивый характер вам не позволяет в этом признаться. Опустите юбки. Вдруг сюда войдут и увидят? Ну, давайте, давайте руку, я вам помогу.
Адельгейда зашевелилась, скрыла наготу, но руки не подала, пятясь, отползла, встала, опираясь на лежащее кресло, посмотрела на государя, раздувая ноздри:
— Можете меня вновь ударить. Можете повесить, отрубить голову, бросить с камнем на шее в Адидже. Только всё равно я скажу. Вы подонок, ваше величество. Грязная, зажравшаяся свинья. Всё, что говорят о вас на базарных площадях, истинная правда.