Евпраксия
Шрифт:
Адельгейда присела в почтительном реверансе:
— Я молюсь за его спасение.
— Хорошо, помолитесь и от меня тоже.
Капеллан — падре Федерико — живо отозвался на просьбу императрицы и провёл службу за здравие младшего сына кесаря. Схожие молебны прошли и в других храмах города. Прибывшие доктора не сказали ничего нового: лихорадка на фоне бронхита, надо давать тёплое питье и микстуры, понижающие жар. Вскоре ребёнку сделалось получше; впрочем, кашель только усилился, стал сухим и лающим. Евпраксия спала не больше полутора часов в сутки и почти не отлучалась из детской. Но на третий день Паулина едва не силой увела госпожу в её апартаменты — ненадолго прилечь и слегка соснуть. Говорила с укором в голосе:
— Посмотритесь в зеркало, ваше величество: бледная, осунувшаяся, нос один торчит. Разве ж можно доводить себя до этаких крайностей? Дети все болеют. Убиваться нечего. Надо и себе уделить внимание. Что его величество скажут?
— Лёвушка поправится — с ним и я тоже расцвету, буду есть и пить. А пока глоток не проходит в горло.
— Так хотя бы вздремните. На полчасика. Груня посидит у кроватки.
— Так и быть, согласна. — Уходя, предупредила Горбатку: — Если что — зови. Не до церемоний. Самочувствие принца во сто крат важнее моего сна.
— Не тревожься, душенька, — отвечала нянька. — Буду начеку.
У себя в опочивальне Ксюша отказалась раздеться — вдруг бежать к мальчику? — и легла в одежде, лишь прикрыла ноги шерстяным одеяльцем. Положила голову на подушку и мгновенно забылась, словно потеряла сознание. Пребывала в прострации меньше двух часов, ничего не видя во сне, ничего не чувствуя, и с трудом приподняла веки — оттого, что её трясли за плечи.
— Просыпайтесь, просыпайтесь, ваше величество! Просыпайтесь, беда у нас! — Паулина кричала, теребя императрицу довольно грубо.
Наконец до родительницы дошло:
— Как? Беда? Что случилось?
— Он не дышит!
Соскочила с кровати и, забыв надеть туфли, в шёлковых чулках побежала в детскую. Голова кружилась, мир качался перед глазами, как большая лодка. Коридор — двери — балдахин... Сгрудившиеся врачи... И Горбатка, бросившаяся под ноги, с мокрым от слёз лицом:
— Это я виноватая, любушка-голубушка, проглядела, старая...
Оказалось, что у мальчика не обычная простуда, а ложный круп: в приступе кашля происходит спазм мышц гортани; надо в ту же секунду вызвать у больного рвотный рефлекс, прочищающий горло, а иначе ребёнок может задохнуться. Но Горбатка, сидевшая с принцем, этого не знала, пропустила момент, стала звать на помощь слишком поздно...
Опустившись на пол перед умершим сыном, Ксюша склонила голову и, роняя слёзы на ворс ковра, попросила тоненько:
— Сделайте, пожалуйста, что-нибудь... оживите его... вы же можете... умоляю вас...
Кто-то из лекарей извиняющимся тоном сказал:
— Бесполезно, ваше величество. Мы бессильны. И поверьте: нам очень жаль.
Адельгейда произнесла:
— Значит, кончено. Я погибла. — И лишилась чувств.
Доложили Генриху. Император перенёс известие мужественно, только побледнел ещё больше и сидел в молчании несколько минут. А потом отдал распоряжения насчёт похорон: службу провести в церкви Сан-Дзено Маджоре, тело упокоить в королевском склепе Вероны, колокольные звоны устроить на всех колокольнях города.
Маршал замка деликатно спросил:
— Ваше величество, каковы будут указания относительно Луко?
Самодержец посмотрел с удивлением:
— Луко? Кто такой Луко?
— Тот крестьянин, что сидит взаперти в донжоне [8] . Соучастник неудавшейся попытки бегства. Вы сначала хотели его повесить, а потом отложили дело.
Государь рассеянно покивал:
— Да, повесить...
— После похорон принца или до?
— Что? — отвлёкся монарх от своих мыслей. — Ты о чём?
8
донжон — отдельно стоящая главная башня феодального замка.
— Я говорю: привести приговор в исполнение до или после похорон?
— Чьих похорон?
— Так его высочества принца Леопольда.
— Ах, ну да, ну да... Что, какой приговор?
— Луко повесить, как вы велели.
— Я велел? Когда?
— Только что.
— Разве? Чепуха. Просто вспомнил, кто такой Луко... — Вновь задумался. Наконец сказал: — В общем, отпустите его.
— Как, простите? — удивился маршал.
Генрих помрачнел:
— Выпустить на волю! Пусть проваливает к свиньям! Что тут непонятного?
— Как прикажете, ваше величество.
— Хватит, хватит смертей! Мы в конце концов христиане. В память о моём сыне я прощаю этого несчастного. Передайте ему. Чтоб молился за упокой души раба Божьего Леопольда.
— Будет исполнено, ваше величество.
— А теперь иди. Мне необходимо побыть одному. И пускай принесут лучшего вина.
— Красного или белого, ваше величество?
— Красного, конечно. Нет, пожалуй, граппы [9] . Я хочу покрепче.
Пил и размышлял: «Что же происходит? Впечатление, будто от меня отвернулось Небо. Всё, что ни затею, получается наперекосяк. Нет ни в чём покоя... Думал, эта русская принесёт мне счастье. Думал, что начну с чистого листа. Нежная, прелестная молодая женщина, дочь великого князя Киевского. Знатность и богатство, мощная подпитка русскими деньгами... Нет, не получилось. Оказалась ещё глупее, чем Берта. Та мне изменяла и жила как хотела, я её не видел годами. Эта же влюбилась как сумасшедшая и всё время требовала взаимности. Но ведь я император! У меня иные заботы, кроме семьи... А по части веры оказалась совершенно непробиваемой. Не смогла пройти обряд посвящения, мямля. А потом обвинила, будто я виновен в преждевременном рождении Лео! Глупость несусветная. Просто чрево её такое слабое... Да и вся она — плакса и зануда. Хороша, чертовка, даже в горестях своих обаятельна, но упряма и вздорна. Впуталась в интриги Каноссы, влезла в бочку, дура, погубила мальчика... Бедный Лео! Впрочем, он такой был болезненный — явно не жилец. Нет кругом надёжных людей. Конрад — остолоп и предатель. Генрих-младший — негодяй и болван. Остальные не лучше. Деньги русские не пришли — князь вначале жался, а потом и вовсе помер. Новый князь о союзе с Германией слышать не желает. Ненавижу. Ненавижу всех. Нет любви в моём сердце».
9
граппа — виноградная водка.
Государь снова выпил.
В мраморном камине потрескивали дрова. Император часто мёрз и всегда заставлял разжигать камин, даже летом. Теплота успокаивала его. Долгое глядение на огонь умиротворяло. Навевало философские мысли. Убеждало: всё на свете сгорит, как вот эти дрова. И останется только кучка пепла. Для чего он бесится, мучает себя и других, если впереди только тлен? Вот бы бросить государственные дела, плюнуть на интриги, передать престол — Генриху, пожалуй, — и гори всё оно огнём! Вместе с Адельгейдой жить в каком-нибудь отдалённом замке... в стороне от политики и завистников, ни о чём серьёзном не думать, слушать музыку и читать богословские книги...
Нет, не выйдет. Он умрёт от скуки. Он без власти — никто. Власть важнее семьи, безмятежности бытия, тишины и покоя, власть превыше всего! Он не создан для любви. Для него любовь — только средство, сантименты для правителя гибельны. Власть, борьба, кровь, укрепление империи, покорение неугодных — вот его стихия. Так вели себя и отец, и дед, остальные предки. Таково и его предназначение на земле. Он умрёт непобеждённым. Никогда не сдастся. Для победы все средства хороши!
Позвонил в колокольчик. Посмотрел на вошедшего камергера, на его отличительный знак — ключ на голубой ленте. И сказал неспешно: