Евпраксия
Шрифт:
— Что, Екклезиаст? — зазвенел голос Лотты у неё за спиной.
Адельгейда инстинктивно отпрянула и с какой-то лихорадочной быстротой начала закручивать полоску пергамента.
— Да, Екклезиаст... — солгала она. — Почитала сыну, он и задремал... — Запихнула трубочку обратно в мешочек. — Надо бы повесить Лёвушке на шейку, но боюсь разбудить. Помогите мне.
— Вы неисправимы, ваше величество. Надевать на тело ребёнка гадость всякую от прохожего пилигрима? Мало вам болезней самого принца?
— Перестаньте меня пугать. Подержите лучше... Так, готово. Позовите няню. Нам пора идти.
Каммерфрау проводила
Там же, день спустя
Сутки государыня не сомкнула глаз: думала и сомневалась, взвешивала «за» и «против». А когда каммерфрау, вроде беспокоясь, задавала вопросы — уж не занедужилось ли её величеству? — отвечала нехотя: ничего, это от бессонницы, да и влажный климат Вероны действует как-то угнетающе...
Во второй половине дня посетила капеллу замка и, крестясь у Распятия, обречённо молилась, плача и прося защиты у Сына Божьего. Вышла из часовенки с красными глазами и опухшим носом. Отослав служанок, спрятала в кожаную сумочку все свои драгоценности, прикрепила её на пояс, обвязав себя им под платьем, по нательной рубашке, высоко под грудью. Позвала Горбатку и распорядилась, чтобы нянька одела мальчика — прогуляться на сон грядущий.
Груня служила в доме киевских князей всю сознательную жизнь, нянчила ещё Мономаха и Янку, а потом — всех детей от княгини Анны. С детства была увечна — не могла держать шею прямо и за это получила своё прозвище. Женщина была добрая, отзывчивая, сердобольная. Ксюша её любила не меньше матери.
Услыхав о намерении вывести ребёнка на воздух, Груня попыталась протестовать:
— Да Господь с тобой, ласточка Опраксушка! На дворе смеркается, да и дождик капает. Прынц с утра-то кашлямши... Что за баловство на ночь глядя?
Посмотрев на неё в упор, Евпраксия произнесла жёстко:
— Делай, как велю. И сама оденься. Вместе с сыном выходи в сад. Больше никого не бери.
Челядинка оторопела:
— Что же ты задумала, Господи Иисусе? Свят, свят, свят! Опомнись!
— Хватит гурундеть. Надо торопиться. Никому ни слова.
Выждав полчаса, Адельгейда натянула дорожные кожаные туфли и перчатки из лайки, а на плечи накинула домино. Только захотела выйти из комнаты, как столкнулась с Лоттой. Каммерфрау оглядела её с ног до головы и с наигранным изумлением начала расспрашивать:
— Вы уходите, ваше величество? Не поставив меня в известность?
Государыня вспыхнула:
— Что такое, Берсвордт? Вы за мной следите?
— Нет, но у меня приказ императора — быть повсюду с вами.
— Ну, так вот вам приказ императрицы — убирайтесь вон! Я сама знаю, что мне делать.
— О, не сомневаюсь. Но позвольте сопроводить вас, ваше величество. Мне распоряжение императора всё-таки дороже.
— Я сказала: вон! Или повелю вас связать.
— Ах, связать? Воля ваша. Только я успею до этого кой-кого отправить на поимку лазутчика, посланного Конрадом и засевшего тут в саду.
Задрожав, русская княжна проронила:
— Значит, вы читали пергамент в ладанке?
Немка усмехнулась:
— Не сердитесь, ваше величество: это часть моих служебных обязанностей... Вы потом мне спасибо скажете.
— Вот уж не надейтесь! — И гримаса гнева исказила лицо Опраксы; не осталось и в помине тихой, богобоязненной дурочки, за которую многие принимали киевлянку, — перед Берсвордт стояла правнучка Владимира Красное Солнышко, властная, упрямая и самолюбивая; выпростав руку из-под плаща, Евпраксия схватила бронзовый канделябр, где горели свечи, и с размаху ударила им в лицо каммерфрау. Та от неожиданности не успела ни вскрикнуть, ни ойкнуть и свалилась, лишившись чувств. Из её ноздри на ковёр заструилась кровь. — Так тебе и надо, поганка, — оценила по-русски Ксюша. — Это тебе за «Пиршество Идиотов»! — и поспешно скрылась из комнаты.
Беспрепятственно спустилась на первый этаж, пробежала по галерее, чуть заметно кивая выставленной охране, оказалась во дворе замка и пошла вдоль стены дворца, наклоняя голову, чтобы капюшон скрыл её лицо. Отворила мокрую от дождя дверцу сада и попала внутрь.
Сад ещё не сбросил листвы; резко пах жасмин, ива склоняла до земли длинные плакучие ветви, а кусты смородины были сплошь усыпаны крупными ягодами. Влажный прохладный воздух распирал лёгкие. Где-то сбоку послышался детский кашель.
— Груня, Лёвушка, я не вижу вас! — вглядываясь в сумерки, с нетерпением сказала Опракса. — Отзовитесь.
Но вначале из темноты выступил мужчина — в круглой суконной шапке, неприятно надвинутой прямо на глаза, и завёрнутый в чёрный длинный плащ. Он сказал по-немецки с сильным итальянским акцентом:
— Ваше величество, мы служанку взять с собой не сможем. У меня распоряжение герцога Вельфа только относительно вас и принца.
— Что ж, тогда передайте герцогу, что он полный остолоп, — гордо произнесла государыня. — Груня мне больше чем служанка, и бросать её у чужих людей не намерена.
Человек из Каноссы несколько мгновений раздумывал. А потом вздохнул:
— Делать, видно, нечего; как желаете. Но учтите: шансы на побег уменьшаются ровно вдвое!
— Не болтайте зря. Время дорого.
Из-за дерева выплыла Горбатка с ребёнком. Мальчик то и дело покашливал.
— Лёвушка, голубчик, что с тобою? — наклонилась к нему родительница и коснулась губами лба. — Боже Святый, да он в огне! У него лихоманка. Нам придётся остаться.
— Ваше величество, — произнёс мужчина, — скоро протрубят в рог и поднимут мост, а крестьянин, согласившийся спрятать вас в бочке из-под вина, побоится ждать и уедет.