Евпраксия
Шрифт:
– Надеюсь, вы набрали силу сопровождать меня в собор?
Евпраксия забилась в немом крике: "Нет, нет, нет!.."
– Тогда почему вы в черном? – спросил император.
– Я в трауре по моей кормилице.
– И как долго будет продолжаться ваш траур?
– Как велит обычай моей земли.
– Надеюсь, этот обычай все же не помешает вам сопровождать меня в собор?
Он издевался откровенно и жестоко. Она ответила ему также;
– Только мертвой!
– О, мне нужна живая жена. Мертвы мои воины. У меня и таких предостаточно. Они послушней живых и неприхотливы.
– Вы делаете мертвым все, к чему прикасаетесь! Как царь Мидас!
– Он все превращал в золото.
– А золото мертвое. Только человек живет, и только когда чист.
Он хмыкнул в рыжую свою бородку: ничто не могло его обескуражить.
– Надеюсь, вы не взбунтуетесь, когда я приду в спальню.
– Это ваше право.
– Прекрасно! И никто не сможет встать у меня на пути!
Ночью снова было все то же самое. Наглые челядинцы, раздевания и возложения, тяжелая книга в руках у Генриха. Неужели можно оставаться спокойным после происшедшего в ту ночь?
– Что будете читать, ваше величество?
Ненавидела и презирала бессильного, как может ненавидеть и презирать молодая женщина, полная сил и желаний, но полная еще и отвращения к такому человеку – не мужчине, человеку. Вырвала вдруг из рук Генриха тяжелую книгу, которую он упрямо тащил в постель, развернула там, где было от пророка Осии.
– Читай это!
Не стала ждать, прочла ему сама. Громко, почти криком: "Отвратительно пьянство их, совершенно предались блудодеянию; князья их любят постыдное".
И еще: "Глубоко погрязли они в распутстве".
Генрих сорвал с нее покрывало, схватился за рубашку на груди. Руки Евпраксии заняты были тяжелой книгой, никак не могла она защититься: он дергал, рвал на ней рубашку, визгливо шипел в лицо:
– Выставлю такой, как в день рождения!..
– Не смей!
– …Видеть тебя нагой!
– Пусти!
Вырвалась из рук, соскочила с ложа, отбежала в угол. Била дрожь – от холода, неожиданности, страха. За что такие муки? Нет на земле ни правды, ни милости!
А он разъяренно спрыгнул с постели, подбежал к двери, закричал громко, забыв про всякое достоинство:
– Не будь ничьей! Не будь ничьей!
В длинной рубахе ночной, босой, без свечи помчался по спящему дворцу с безумным криком. Император? Или, может, это снится? И смерть Журины – тоже сон? И безнадежное одиночество, беспомощность – тоже сон? Где найти силу? Где помощь? Боже мой, спали меня огнем своим!
О, если б лицо и тело отталкивали людей – была бы, наверное, счастливой. Искалечиться, обезобразить себя, уничтожить красоту? Нет, такой цены платить не могла. Такое никогда не приходило ей на ум. Потому что беречь и миловать красоту свою было для нее способом жизни, предназначением, как у других предназначение – быть императорами, святыми, гениями, безумцами и мучениками. Да и она была мученицей: красота стоит того.
Стуча зубами, Евпраксия подошла к столику, взяла золотой кувшин, отлила в кубок немного вина, отпила, надеясь хоть немного согреться.
Скинула разорванную рубашку, скомкала ее, швырнула на пол, быстро залезла под меховое покрывало, сжалась в комок, подтянув колени почти до подбородка, застыла: забыться, забыться! Но не было ни беспамятства, ни надежды на сон.
Потрескивали огоньки свечей. Мертвая тишина в темном дворце.
Тишина придавила ее. Может, потому и не услышала шорох, шелест, шуршанье босых ног по каменным полам. Она чуть не умерла от ужаса, когда вдруг перед нею с двух сторон императорского ложа возникли из тьмы совсем голые мужские фигуры. Молодые, они мигом добежали, окружили ложе, озверелые, похотливо потянулись к ней, один, два, три, четыре, пять…
Будто брошенные какой-то злой пращой, подчиняясь чужой и преступной воле, они… должны были бояться там, за дверью императорских покоев, а тут уж не было в них никакого страха, разве лишь юношеское смущение, но и его сбросили вместе с одеждой, одолели быстротой, решительностью, наглостью.
Она беззащитна. В постели не было даже мизерикордии, подаренной когда-то Ростиславом. Один раз защитилась, вторично не выйдет. Да и что могла бы сделать против пятерых. Слабая женщина, охваченная ужасом.
– Стойте! – крикнула она нападчикам.
Они молча рвали с нее одеяло. Схватили, двое с одной, трое с другой стороны постели, каждый тащил к себе, и только это еще спасало Евпраксию.
– Не смейте!!
Смели, знали про свою безнаказанность. Им повелели недвусмысленно и грозно – ворваться в спальню, учинить насилие, в самом логове скрутить, раздавить, распять. В гнезде! На ложе! На корабле – ха-ха! – наслаждений и ненасытности!
Император знал, кого посылать. Действовал безошибочно. Эти не отступят, пока не добьются своего. Иначе за дверью их ждет смерть. Голых возьмут в мечи и на копья суровые воины.
– Возьмите ее, – кричал он им, и все слышали. – Возьмите ее так, как только можете взять. Ей мало императора! Этой распутнице мало, все мало!
Всесветная блудница! Пусть содрогнется под вами, пусть расплющится! Туда!
Быстро! Спешите!
Евпраксия поняла, что это конец. Покрывало трещало, расползлось, нападающие увидели ее тело, ее наготу, всю ее. Тогда она вскочила на ложе, прыгнула вперед, вырвалась, выскользнула вьюном из их рук, резко отскочила в сторону и схватилась за тот самый поставец, столик с вином и кубками.
Они помешали друг другу, попадали кто на постель, кто на пол. Крикнула с внезапной властностью (оказалась способна на такое в эту ужасную минуту):
– Постойте! Чего вам нужно? Вы хотите получить меня? Но вас пятеро.
Так кто же первый?
Сама не верила, что может такое сказать! А те пятеро, голых, сбившись в кучу, на миг растерялись. Впрямь кто же из них кинется первым? Они не подумали об этом, император им не сказал. Кто же?
– Вы же рыцари, а не псы, – продолжала она презрительно и высокомерно. – Перед вами женщина. И ваша императрица. Кто же сочтет себя самым достойным?