Евпраксия
Шрифт:
…Возвратились в тот самый замок, из которого Евпраксия убегала.
Устроили дикую пьянку, чего другое могли выдумать? Император не пил, берег силы, надеялся на чудо: хотел овладеть Евпраксией здесь, в этом замке, пойманную, поймать еще надежней, навсегда, навеки, войти в нее, как в завоеванный город, в сердце войти, в душу.
Когда повел в спальню, она сказала спокойно:
– Возьмете меня только силой.
Близ ложа он грубо толкнул ее прямо в грудь; она не удержалась на ногах, упала поперек постели. Генрих слегка наклонился над опрокинутой Евпраксией, золотая цепь раскачивалась, вожделенье
Император застонал, тяжело выпрямился, пошел к двери. Евпраксия молчала.
В замках людей мучают сны. Снам некуда деться, сдавленные камнем, они гнетут человека, обессиливают его, пугают или же манят чем-то неосуществимым.
Ночью Евпраксия увидела сон. Та же самая спальня, то же самое ложе, только поднято выше, на рост человека.
…Стояла на ложе в длинной рубашке, с длинными-предлинными рукавами, а внизу, едва дотягиваясь взглядом до ее колен, беспомощно и несмело переступал с ноги на ногу Генрих, неумело протягивал вверх свои длинные руки, но не к ней протягивал, а к маленькой девочке, которая тоже стояла на ложе, в такой же рубашке, что и Евпраксия, да и не какая-то девочка, а маленькая Евпраксия, еще без речи, еще едва лепечущая, и Генрих тянулся к ней, неуклюже переступал с ноги на ногу, наконец ухватил ее ручонки и стал вдруг танцевать вокруг ложа, не отпуская их и что-то напевая. И тогда маленькая Евпраксия неожиданно высвободилась, бросилась к Евпраксии большой и промолвила: "Ма!.." И Евпраксию всю затрясло: дите, ее дите!
Взмахнула длинными рукавами, хотела протянуть ребенку руки и с ужасом почувствовала, что нет у нее рук. Рукава были пустые…
Проснулась, разбуженная и раздавленная этим ужасом, полежала недвижно, потом встрепенулась, ожила, засмеялась во тьме самой себе, ночи, простору, всему сущему. Она ощутила, что в ней кто-то растет. В ней круглится будущая жизнь! Что ей до каких-то высоких имперских забот? Она сама сейчас – земля, государство, власть, вселенная, вечность. Как не понимают этого мужчины? Как жалки они в попытках проявить свою силу.
Стремясь возвыситься, лишь унижаются. Может быть, она пошла когда-то навстречу невнятным ухаживаниям Генриха как раз потому, что понадеялась на его необычность, на высокую вознесенность его над повседневностью с ее грязью и пошлостью. Низменного не терпела с малых лет, хотела б жить в мире чеберяйчиков, выдуманных доброй Журиной из небытия, – ведь кто хоть раз испытает счастье заглянуть в необычайный мир чеберяйчиков, тот навеки утратит охоту к обыденному в жизни.
Она готовилась к необычному. Подарить миру дитя, сама еще ребенок.
Будет еще одна Евпраксия, такая же красивая, но действительно счастливая; вторая Евпраксия испытает счастье сама, будет дарить счастье и радость всему сущему. Полями пойдет – поля заблещут-заиграют, лесами пойдет – леса зазеленеют, по-над реками пойдет – реки зашумят благодаря ей…
Наутро императрица дала знать, что хочет говорить с императором.
Генрих явился нагловато-обрадованный. Речь Евпраксии была краткой:
– Ваше величество, священное состояние
Император недоуменно смотрел на нее. Не верил. Не отваживался поверить. Может, снова возвратилась к нему глухота?
– Вы в самом деле сказали то, что я услышал? – спросил с непривычной несмелостью.
Евпраксия не ответила. Внимала тому, как круглится в ней будущая жизнь…
ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ
Когда власть оказывается в руках воинов, она вызывает войны, в которых нуждается, чтобы существовать самой. Об императоре сказано так:
"Он взял железное оружие, сел на черного коня и поехал на войну". На войну или с войны – больше никуда, потому что сильные мира сего и держат императора с такой целью. Как держат боевых коней. Император, несмотря на свое высокое положение, живет сорокой на гнущейся лозе; долго на месте не усидит. В чем сущность властвования? Знать, угадывать, предвидеть, успевать, не давать поднять голову, утихомиривать, укрощать, подавлять.
Генрих всю жизнь спешил – и не успевал, опаздывал, события опережали его.
Иногда ему везло, даже когда, казалось, все уже было утрачено. Так произошло во время столкновения с папой Гильдебрандом. Простой саксонский люд, те, кого император безжалостно покарал за восстание против его же власти, неожиданно встали на сторону Генриха, помогли ему свалить самого страшного, самого ярого врага. Почему саксонцы пошли за ним, Генрих не знал. У него не было времени для размышлений. Идут за ним – значит, с ним.
И так будет и должно быть всегда.
Но пошли саксонцы не с ним, а только против Гильдебранда. Наверное, увидели в нем угрозу для себя еще большую, чем в притязаниях императора.
Пренебрегли даже уважением к богу, наместником которого на земле считался папа, ничто не вызывает такой встревоженности у верующих, как наличие в намереньях церкви откровенных посягательств на власть, да еще и всесветную. Если князья церкви не идут за верой, а подчиняют ее себе, на свою потребу, тогда народ восстает и против них, а бывает, и против самой веры. Хотя и неосознанно, люд не мог простить Гильдебранду попыток расшатать государство. Ведь тысячи местных тиранов мигом воспользовались бы слабостью верховной власти. Так уж лучше иметь над собой одного короля, чем тысячи не знающих удержу феодалов.
Ощущение и понимание собственного величия живет в народе испокон веков, народ знает также, что величие требует усилий. Нельзя разрешить раздробить себя. Запас нравственных сил для будущего легче собирать, сберечь в сильном государстве, а не в условиях отдельных городов и княжеств, на которые хотел размельчить Европу папа Григорий-Гильдебранд.
Надеялся на поддержку феодалов, а поднял против себя весь люд.
Это была досадная неожиданность для папы. Ведь покорность церкви казалась рабской, вера – слепой. Ничто вроде бы не указывало на перемены, не предвещало наступления новых времен, поэтому папа заранее предвкушал победу. И преждевременно! Матильда Тосканская неудержимой услужливостью своей доконала возлюбленного ею папу, воскликнув: "Вы должны насладиться этим папством, которое даровал вам бог!"