Евпраксия
Шрифт:
Войско собиралось с большим трудом, медлительно и неохотно. Войны пытаются избежать и тогда, когда она стоит на пороге дома, а если она где-то далеко, то склонить к ней большие множества людей и вовсе тяжко.
Император вынужден был обещать рыцарям земли по ту сторону Гигантских гор.
Было торжественно провозглашено императорское прощение всем, кто не смог выплатить долги, преступникам, грабителям, браконьерам, убийцам, беглецам, скрывающимся от правосудия – и все лишь за одну плату: за участие в походе в Италию.
Перед императорским дворцом на площади выставили бочки с вином, бедным раздавали деньги и хлеб, ста девушкам император подарил приданое, сотням бедняков
Хитростями, лаской, угрозами, посулами собрал Генрих значительную силу к концу зимы и двинулся через горы вместе со своим двором, с маркграфами, епископами, баронами, рыцарями, шпильманами, пажами; двор императрицы, не такой многочисленный, но тоже немалый, отправился в надлежащей пышности и торжественности тотчас же следом; переходы делали краткими, чтоб не утомлять императрицу и будто примериваясь к тому главному, что предстояло свершить: быстро перескочить через недоступные, закованные в снег и лед, горы.
Зима в том году стояла суровая, злая. Днем холод отпускал, солнце в предгорьях пригревало по-весеннему: кони с вечера вязли в глине, а наутро вмерзали в нее, да так, что не вытащишь никакой силой, и приходилось убивать лошадей, сдирать хотя бы шкуры.
Об этих горах ходило много зловещих слухов. Там обитает злой дух – является каждый раз в разных личинах: то монахом в рясе, то старым горцем, то в виде красивого коня, или петуха, или коршуна, или огромной лягушки.Является и губит людей.
По дороге войско неминуемо должно было пройти мимо горы Пилата. Она стоит над мрачным горным озером, из которого, коли бросить туда камень, вылезет здоровенный дракон: полетит – сразу темно станет вокруг. А посредине озера каждую пятницу можно увидеть Пилата, укутанного в красный плащ: сидит прямо на воде, а кто его увидит – не проживет и года.
Евпраксию угнетало все: и резкий горный холод, и страхи, пересказываемые придворными дамами, и беспорядок, царивший в неисчислимом обозе, и одиночество, которое становится особенно ощутимым среди тысяч чужих.
Еще вчера она чувствовала себя просто беззащитной жертвой, сегодня же – императрицей. Носила в чреве своем наследника императора, новую жизнь, и потому наполнялась силой, решительностью. Ползти через эти обледенелые горы чуть ли не на коленях? Да зачем ей такая спешка?
Евпраксия остановила свой двор и, послав императору известие о принятом ею решении, велела спускаться в долины, заворачивать обратно на передышку.
Генрих гнал гонцов, допытывался, почему не идет ему вслед. Ответила: наступит тепло, тогда прибуду в Италию. Аббат Бодо жевал свои тонкие губы, до поры до времени помалкивал, не отваживаясь напомнить духовной дочери о покорности пред всевышним, хотя должна бы она и сама, дочь начитанная, помнить великие образцы из прошлого. Ведь, скажем, император Генрих III, отец нынешнего, даже короны никогда не надевал на голову, не посоветовавшись со своим исповедником. Славянская душа императрицы, увы, не принадлежит к душам покорным, но все на этом свете рано или поздно приходит к покорности всевышему. Non dum hora mea, mulier – не настало мое время, о женщина. Но настанет. Настанет.
ГОРЕ
Травы прорастают в конских следах, убитые лежат в опустошенных полях, никто не возвращается домой; император тоже не возвращается, чуть не вся ойкумена гудит от звона оружия, стонов и рыданий.
Императрица избрала для своего двора Гослар. Не хотела на Рейн,
Императорские гонцы нашли ее и там, конечно. Добрались из Италии за двадцать два дня. Принесли весть о первых военных успехах Генриха, о взятии первых городов и замков, а заодно принесли и нетерпеливое повеление, дабы императрица без промедления двинулась в Италию. Уже весна, уже тепло, все расцветает и созревает и нельзя больше допускать, чтоб императорский дом был так неразумно разъединен.
Евпраксия не ответила императору. Ей хотелось вообще выбросить мужа из памяти, всеми силами цеплялась она за свое одиночество, подчас забывала даже о том, что в ней теплится новая жизнь – душу преисполнило полное равнодушие, леность, тоска. Блуждала по дворцовым покоям, теряя везде и всюду свои одеянья, будто гадюка шкуру, беспорядочно разбросанная одежда хранила тепло ее тела. В поисках императрицы слонялся по дворцу аббат Бодо; бессильный, старчески-алчно вдыхал запах женщины, шедший от платков и накидок Евпраксии, бормотал молитвы, шипел на неповоротливых придворных дам и камеристок. Приезжали к императрице епископы – Госларский, Майнцский, Вормсский, Шпейерский. Не только в крестах, но и с мечами, ровно разбойники. Растерзать бы эту славянку за непослушание! Как так: император повелевает ехать, а ее величество откладывает отъезд? Какие тому причины? И могут ли быть причины? У нее недостаточно придворных дам? Она не может с таким сопровождением отправиться в дальний путь? О, этому легко помочь. Все женщины в империи радостно послужили бы своей императрице!
Ну, прислали к ней баронских дочерей: выбирай, приблизь, доверься, полюби. Некрасивые – плакать хотелось, всем обделенные, кроме происхождения. И происхождением своим испорченные безнадежно и навсегда.
Зачем они ей?
Придворные дамы, старые, словно изжеванные временем, по-гусиному выпячивали свои зобы, чтоб не уступить, не дай бог, друг другу в напыщенном чванстве. Состязались меж собой в числе золотых и серебряных украшений. У кого богаче наряды? У кого шире передний вырез на платье, затканный сплошь золотой нитью и самоцветами? На одно убранство баронской жены шло столько тканей, что за них можно было приобрести трех рабочих волов.
Мелочность, пустословие, никчемность… Одиночество кричало над Евпраксией, как дикая птица, гудело, как буря, а епископы становились все настойчивее, добиваясь покорности, и аббат Бодо неустанно напоминал о воле императора, и гонцы императорские мчались и мчались через горы, везли приказы твердые, безжалостные, гневливые.
Евпраксия отчаянно искала душу людскую, за которую могла бы ухватиться в горе. Безнадежно озиралась, ниоткуда не ждала ни помощи, ни спасения, ни поддержки. Лишь новая жизнь, вызревавшая в ней, придавала сил. Но и отталкивала ее от Генриха с каждым днем все дальше и дальше.
Ненавистной была даже мысль о том, что очень скоро она снова увидит его рыжеватую бородку, резкие нескладные жесты, услышит трескучий голос.
И вот тогда среди сплошного мрака и безнадежности заискрились перед охваченной отчаянием императрицей чьи-то глаза, послышался голос, мелькнула гибкая молодая фигура. Дочь бедного рыцаря, павшего за императора. Сирота, значит. Зовут Вильтруд. Красивая, будто ангел.
Светловолосая, как и Евпраксия. Нежная, внимательная, болезная. Глаза – честные, чистые, ровно прозрачная вода. Евпраксия сразу поверила этим глазам, забыла, что и в самой чистой воде можно утонуть.