Евпраксия
Шрифт:
А фиалковые аметисты они носили на пальцах, состязаясь в том с епископами. Смотри в прозрачную глубину камня-красавца, ни о чем не думай, сотвори пустыню в самой себе, и образы, которые вдруг возникнут, пригрезятся, могут сгодиться даже для пророчеств, и чем меньше свяжутся твои видения друг с другом, тем значительнее покажутся тому, кому ты расскажешь про них…
Женщины, мужчины, дети – все шло мимо Евпраксии, ничто не могло, не умело и не смело к ней приблизиться, незаполнимая пропасть зияла между нею и окружающим, и пропасть эта расширялась с каждым днем, месяцем, годом еще с тех пор, как отправилась Евпраксия из Киева в дальнее свое путешествие, отправилась, не замечая ничего, цепляясь мыслью разве что за собственное отчаянье да за чеберяйчиков. Но достаточно ли человеку
Еще оставался с нею зеленый мир пращуров, мир жизни, которая жадным синим дымом бьет из сонных цветов, мир прорастанья семян в плодоносной влаге, вспышек росы в утренних снах. Сверхсила природы, наверное, освободила бы Евпраксию от бремени горя. Ведь пришла первая ее весна на итальянской земле. Молодая, радостная зелень поднималась по обочинам в долинах, под свежим дуновеньем легко клонились верхушки оливковых деревьев, над изумрудными травами будто кто-то распылил серебристый порошок. У золотистых дорог возносились темные прямые кипарисы, сквозь длинные веера сосновых ветвей сквозило темно-голубое небо, лучи солнца, еще не того ослепительно белого блеска, какой бывает летом, напоминали золотые стрелы, чуть тронутые голубизной, как будто искупались они в капельках утренней росы. На взгорьях воздух лучше хранил прохладу, которая все же уступала постепенно запахам разогретых дикорастущих цветов.
Пахучий разреженный воздух ударял в голову молодой женщине, подобно легкому вину, слишком торопливо выпитому, горбатые ангелы леса приманивали ее к себе, обольщая, – она забывала на время о своем высоком положении, об осуждающе подобранных узких губах аббата Бодо; Евпраксии хотелось хотя бы на короткий срок вырвать Конрада из его самоуглубленности, но тут же она вспоминала про аббата и про императорский сан, приходилось довольствоваться тем, что стала брать с собой легкую и послушную Вильтруд; девушка понимала и чувствовала каждое движение души своей повелительницы, чистые-чистые глаза излучали ясность, успокаивали Евпраксию, насылали на нее благословенное забвенье, и впрямь бывало, что молодая женщина наконец переставала помнить о чем-нибудь, кроме цветов, задумчиво собирала их, и они как бы ластились к ней, сами собой вырастали там, где она останавливалась; ей достаточно было провести ладонью по шелковистой траве – и уже проглядывало белое, красное, синее, желтое, и она гладила темные головки цветов, словно детские головки, и словно сама врастала в цветы. Ее пальцы, волосы, все тело превращалось в душистый цветок, Евпраксия с радостью осталась бы такой навеки, но только кто ж поймет это ее желанье и кто с ним согласится? Чеберяйчики? Но не могли же они подать голос в этакую даль, за Гигантские горы.
Император, если бы даже и оказался рядом с нею на этом цветущем лугу, остался бы безмерно чужим и далеким. В душу не влезешь, коль тебя выселили оттуда; вход туда запрещен. Может, приняла бы в душу свою юного Конрада.
Он напоминал ее самое, слабую Евпраксию, но, оторванный навсегда от корней живой жизни, как сумел бы постичь он ее тяготенье к истокам, основам, глубинам этой жизни, к главному назначенью женщины, к хмельности земной, к сплетенью курчавой листвы, прорастанью корней, вспышками росы? Женщине в двадцать лет естественно сменить звезды на шепот, а Конрад стремился к звездам не просто в небе, но и в живой жизни, и в себе самом; он витал в каких-то иных мирах, мертвенно-выдуманных, вызванных болезненным воображением, что, наверное, с малых лет возбуждалось пустым экстазом молитв, полных громких, неукоренных слов и потому особенно страшных, – обращенные к неустойчивому сердцу, такие слова губили его, приводили к самоуничтожению.
Конрад возрождался в каменных сумерках веронских церквей и, наоборот, терялся в щедром свете природы, откровенно скучал, почти с таким же осуждением, как и аббат Бодо, поглядывал на детские развлечения Евпраксии, не мог ни понять их, ни простить. Ее душа жаждала свободы, но разве свобода в том, чтоб бегать по траве подобно дикой серне?
И когда возвращались они во дворец и кони влачили в стременах убитое время, Конрад с горячностью, близкой к исступлению, пытался открыть Евпраксии
Истина появляется неожиданно и внезапно. Цветы едва раскрыли чашечки, разлили первые запахи. В шестой обители, в молитве восторга, достигается полное забвенье себя, экстаз. Слышишь, но даже малейшее движение невозможно. Седьмая обитель – парение ума. Это уже по ту сторону экстаза.
Божество похоже на чистый и необыкновенно прозрачный алмаз, намного больший, нежели видимый мир. А когда после всего этого возвращаешься на землю, снова становишься подобным маленькому ослику на пастбище…"
– Куррадо, – ласково говорила ему Евпраксия, – вам нездоровится, Куррадо. Вспомните хотя бы, что вас нарекли германским королем.
– Меня гнетут грубость и наглая сила телесной жизни, – жаловался Конрад.
Он был странным, но с ним Евпраксия чувствовала себя лучше, теперь она могла бороться против одиночества и если и не видела ничего впереди, то довольствовалась хоть тем, что имела. Пыталась допытываться у Вильтруд, что она думает о молодом короле, но девушка пугливо прятала глаза.
– Разве я смею, ваше величество!
– А если я прикажу тебе?
– И тогда не осмелюсь.
– Вспомни, что ты дочь рыцаря. Каждый рыцарь может стать и королем, и даже императором, как дед императора Генриха.
– Я же всего только дочь павшего на войне воина.
Эта девчонка не выносила тяжести прямых вопросов и ответов. Евпраксия отступалась.
Императору стало известно о дружбе между женой и сыном. Он призвал Конрада к себе, тот не подчинился. Остался в Вероне, продолжал ездить с Евпраксией и надлежащей свитой то в горы, то к озеру Бенако, то в церкви и аббатства, и молодая женщина была благодарна этому болезненному и чуточку странному Куррадо за его уважительность, за то, что из всех мужчин мира он единственный дарил ей пусть не совсем обычную, но человеческую привязанность. Женщина создана для глаз и прикосновений. Ей чудились прикосновения самые грубые и безжалостные, так почему ж она должна была отказаться хотя бы от взглядов? А Куррадо глядел на нее восхищенно. И получалось, что даже этого иногда достаточно для счастья.
Вот тогда и прибыл в Верону император, прибыл без предупреждений и, видно, надолго, со всем своим многочисленным двором, окруженный любимчиками, наперсниками, прислужниками и шутами-придурками, но сразу же среди всех отмечен был новый приближенный, даже не приближенный, как, скажем, издавна всем привычный Заубуш, а будто прилипший к Генриху, потому как нигде не расставался с императором, тенью стоял позади него, весь в черном, без всяких украшений, без какого бы то ни было оружия, высокий, худой – просвечивают кости, а на впалых щеках отблески некоего пламени адского и взоры тоже горящие. Человек этот владел всеми возможными языками, что уже само по себе выдавало в нем пройдоху. Имел наглость вмешиваться в любые разговоры императора, даже в его разговор с женой, – из чего сделали вывод, что влияние этого человека на Генриха не имеет пределов. Поздней выяснили, что и в Верону император приехал понукаемый этим человеком; по крайней мере, так поняла приезд Евпраксия.
Конечно, прежде всего император встретился с императрицей. После приличествующих приветствий Генрих не удержался и довольно отчетливо намекнул, что прибыл сюда по совету одного своего весьма ценного друга и помощника. Евпраксия промолчала. Сказать ему, что следовало бы руководствоваться собственными побуждениями? Но зачем? Между ними умерло все "собственное", и дважды умерло – вторично со смертью сына.
– Меня известили, что вы развлекаетесь тут с королем Конрадом? – прямо и грубо спросил Генрих.