Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
— Я понял только то, что вы — кретин.
— Премного благодарен!
— А еще понял я, что и вы, Гаммельнштирн, не меньший кретин.
— Цс-с! — замахал на него руками тот, кого звали Шнайдером.— Не произносите, пожалуйста, имени моего всуе...
— Чего вы боитесь своей фамилии? Вот я, например, не боюсь.
— Вы — иное дело. Вы не были бригаденфюрером СС.
— А разве вы уже перестали им быть?
— Да. То есть я не совсем точно выразился.
— Доктор, прошу, стаканчик,— бегал вокруг Лобке Финк.— Вот стул, садитесь, пожалуйста...
Лобке сел, не глядя, взял стопку коньяка,
— Вам передали мой приказ исчезнуть отсюда?
— Вчера.
— Почему вы до сих пор здесь околачиваетесь?
— Хотели дождаться вас.
— Что я вам — барышня? Вы без меня жить не можете? Мне думается, одного свидания нам было вполне достаточно!
— Это верно, но нам переходить в монастырь не совсем удобно.
— Это почему же, позвольте узнать?
— Здесь у нас все-таки хоть один на свободе, а там все мы окажемся за каменной стеной.
— Вы не долго там просидите.
— Очевидно — до следующей весны.
— Возможно, но это не так уж долго, как вам кажется.
— А я? — неожиданно спросил Лаш, о котором, по-видимому, все забыли.
— Что — вы? — доктор Лобке быстро повернулся к нему.
— Мне-то для какой цели идти в монастырь?
— Вы нужны немецкой нации.
— А здесь, в этой круглой мышеловке, меня держат тоже на том основании, что я нужен немецкой нации?
— Вы могли бы помолчать, Лаш,— насупился Гаммельштирн.— Неужели я еще мало вам объяснял?
— Я знаю только то, что немецкая армия капитулировала,— упрямо продолжал Лаш.
— Капитулировала немецкая армия, но не капитулировали мы! И нужно напомнить об этом миру! — резко перебил его доктор Лобке.— Я знаю, что вам не терпится переметнуться к американцам, им нужны теперь такие, как вы. Но знайте, что и будущей Германии такие, как вы, тоже нужны. Вы принадлежите к нашему самому ценному капиталу.
Лаш молча опрокинул стопку коньяка, наполнил еще одну.
— Это насилие,— пробормотал он.
— Мы переправим вас за границу, в Испанию, там предоставим вам лабораторию, и вы будете работать над своими изобретениями. Чего вам еще? Это даже лучше для вас — жить в нейтральной стране.
— Но добраться до нее как?
— Пускай это вас не волнует.
— Так вы нам ничего и не скажете? — хмуро спросил Гаммельштирн.
— Что я могу вам сказать?
— Ну, хотя бы про Испанию. Когда это можно будет осуществить?
— Прежде всего — в монастырь! Ибо этот проклятый коммунист, который здесь жил, может привести сюда каких-нибудь американских олухов — и тогда все пропало. Из монастыря я вас выпущу, как только получу сообщение. Вы пойдете через Тироль, затем через Италию, а там считайте себя на свободе!
— Это было бы здорово! — воскликнул Финк.
— Но завтра же — в монастырь! Благоразумнее, конечно, было бы сегодня, но ночью, пожалуй, рискованно. Днем лучше. Переберетесь катером — хорошо бы затесаться среди женщин,— прямо в Зигбург.
— Все дело в том,— сказал Финк,— что мы ждем ребенка.
— Какого ребенка?
— Обыкновенного. Пискливого. Чтобы кричал у меня или у Шнайдера на руках, а мы б ему тыкали в рот американскую шоколадку и приговаривали: «Лю-ли-лю-ли-лю». Тогда нас никто б не задержал. Семейная идиллия. Все
— Но где же вы возьмете ребенка? Тоже выменяете на краденый «мерседес»?
— Нет, зачем же. Нам обещали одолжить ребенка в одном месте. Одолжить без отдачи... Но если уж вы так настаиваете, то конечно, мы завтра же попытаемся перебраться через Рейн. Правда, с ребенком было бы вернее...
— Поступайте так, как я сказал.
— Ладно,— примирительно заметил Гаммельштирн.— Будем считать дело законченным. Надеюсь, вы посетите нас в монастыре?
— Будет видно,— уклонился от прямого ответа Лобке.— Но вы должны отправиться туда завтра же! Поймите, я мог бы вас выдать американским властям точно так, как того слепого дурака, что вдруг решил снюхаться с коммунистом. Но я немец и ценю в вас подлинных немцев. Желаю удачи. Хайль!
— Хайль! — ответили двое. Бородатый Лаш молчал, мрачно созерцая пустую стопку.
На улице, уже довольно далеко от виллы-ротонды, доктор Лобке услышал солдатскую песенку, которую горланили патрульные: «На линии Зигфрида развешаем белье, мамаша дорогая, шли грязное тряпье...»
Доктор Лобке понимал по-английски как раз настолько, чтобы разобрать скабрезные слова песенки. Он сжал кулаки и пробормотал:
— Еще увидим, на каком ветру будет сушиться наше немецкое белье! Мы еще постелим себе там, где нам захочется спать...
...А ТАКЖЕ УТРЕННИХ...
В направлении Гогенцоллернринг двигалась необычная группа. В те дни трудно было удивить кого-нибудь в Кельне, через который совсем недавно прошли одни войска и им на смену — другие. Город привык к потокам людей. На его улицах разгуливали американцы в расстегнутых солдатских рубахах и молчаливые англичане в черных беретах; то здесь, то там мелькала синяя форма канадских летчиков и пестрые юбки шотландцев; за колоннами небритых, неопрятных эсэсовцев проходили группы пленных венгерских салашистов в ярких рыжих мундирах с красными петлицами; как летучие мыши распустив крылья своих черных пелерин, выступали монахини-урсулинки; молодые женщины и девушки торопились в кинотеатры, в солдатские клубы, в ресторанчики, где днем и ночью завывал джаз и кружились взмокшие от танцев пары. Женщин было много. Старые, беззубые ведьмы, мягкотелые вдовы, девицы с толстыми икрами,— среди этих вульгарных девиц вряд ли этой весной остались такие, что не постигли тайн любви. Переодетые гестаповцы старались выдавать себя за мещан средней руки, слепо доверяющих союзникам, радиокомментаторам и газетчикам.
За несколько месяцев, прошедших после окончания войны, город привык ко всякого рода зрелищам и, казалось, уже потерял способность чему-либо удивляться.
Но в то утро горожане с удивлением и беспокойством наблюдали группу людей, шествовавших по направлению к Гогенцоллернринг.
Их было шестеро. Разного роста, разного возраста, русые и темные, с глазами голубыми, серыми и карими — все они были похожи друг на друга, как братья, своими истощенными лицами, землистой бледностью, а главное — костюмами. На всех шестерых была полосатая лагерная одежда, куртки и штаны, а на ногах уродливые гольцшуе — деревянные колодки, глухо постукивающие по мостовой. Трах-трах.