Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Темнота заливала землю нестерпимо медленно. Она выползала из лесов и болот и мигом пряталась назад, как только где-нибудь вспыхивал выстрел, терпеливо выжидала, пока догорят бледные огни ракет, запущенные в небо для храбрости немецкими солдатами
Гейнц проклинал медлительность ночи. Он опять чувствовал себя беспомощным: что же будет, если ночь так и останется бледной и прозрачной, как рассвет?
Но тем, кто хотел во что бы то ни стало отправить эшелон, тоже надоело ждать, пока сплошная тьма укроет все кругом. Прячась за густеющие ночные тени, по путям торопливо пропыхтел паровоз. Донеслись переливчатые трели железнодорожных свистков. Через минуту что-то звякнуло, ударило, как в порожнюю железную бочку, и вагоны стали наскакивать один на другой, сталкиваясь
Гейнц понял: к эшелону прицепили паровоз.
Пора? Не успел еще он решить этот вопрос, как услышал, что железный грохот катится уже с другого конца поезда. Эшелон медленно трогался. Надо было бежать к гондолам — они где-то далеко, в хвосте состава. Гейнц встряхнул ранцем, проверяя прочность креплений, потрогал автомат, нащупал в кармане ключи от квартиры и смело открыл дверь. Поезд уже шел. Вагоны катились все быстрее и быстрее с тихим шорохом, который переходил в тягучую и тонкую стальную песню.
Гейнц побежал навстречу вагонам, что наплывали на него из полумрака, как волны. Ранец на спине был тяжелый, противогазная коробка больно била по боку, вода выплескивалась из нее и текла Гейнцу прямо в сапог. В груди что-то жгло, горячий ветер врывался в легкие, отнимая последние силы. Гейнц бежал, и ему казалось, что этому бегу не будет конца. Где же гондолы? Может, кто-нибудь отцепил их?
Первая гондола вынырнула из темноты так неожиданно, что Гейнц даже не успел решиться на прыжок. Мгновенно мелькнувшее пространство между гондолами было для него командой: «Прыгай!» Он рванулся прямо под колеса как раз вовремя, чтобы успеть схватиться за поручень тормозной площадки. Темный вагон подхватил напряженное тело и понес его вслед за десятками постукивающих колес, за горячим напряженным паровозом, оставляя в стороне поблескивающий огнями выстрелов фронт.
Некоторое время Гейнц неподвижно лежал на узкой площадке, потом поднялся, вскарабкался на борт гондолы, перевалился через него и упал на мягкий теплый навоз. Там, торопясь и озираясь, выкопал себе нору, расстелил в ней плащ-палатку, разложил продукты и боеприпасы, сел и, положив на колени заряженный автомат, усмехнулся. Теперь будь что будет!
Поезд шел вдоль линии фронта. Фронт жил и ночью. Он пульсировал белыми блестками автоматных и пулеметных очередей, вздыхал выстрелами тяжелых орудий. Гейнц прислушивался к голосу фронта почти с детской радостью. Пусть гудит, дышит, бьет фронт! Пусть содрогается земля и горит небо! Смерть, кровь, крики — все это скоро кончится. А он больше не солдат, а пассажир, и поезд повезет его в тишину, туда, где текут медленные реки и зеленеют пре-красные горы его Германии — родной земли.
ПАССАЖИР «ХОРХА»
Трое людей кружили по заросшему лесом плато Эйфель. Расходиться в разные стороны они не отваживались: страшно потерять товарища и остаться снова в одиночестве. Осторожность стала их девизом. Время от времени, когда молчание становилось нестерпимым, они подбадривали друг друга. «Внимание!» — тихо говорил Михаил. «Бачность!» — эхом отзывался пан Дулькевич. «О’кей!» — бормотал американец.
Три дня поисков не дали ничего. Контейнер с радиостанцией и основными запасами продовольствия словно провалился сквозь землю. Или сбросили его очень далеко отсюда, или не раскрылся парашют, и железный ящик загремел куда-нибудь в каменистый овраг. Энтузиазм американца заметно упал. Его самоуверенность уменьшалась по мере того, как в вещевом мешке убывали запасы свиной тушенки, аргентинской телятины и галет. Все реже вспоминал он о своей полной независимости, о миссии, возложенной на него американским командованием, и все чаще заводил разговоры о родном штате Висконсин, о своей ферме, курочках, которые так радовали его когда-то. Он показал Михаилу и пану Дулькевичу свои реликвии: серебряный доллар и фотографию на прочной глянцевой бумаге. Оба товарища надеялись увидеть лицо любимой девушки Юджина, но с блестящего четырехугольника на них косо смотрел головастый, носатый петух с большим, как у удода, гребнем.
— Лучший петух на весь Висконсин! — с гордостью заявил Юджин.— Вес — шесть кило. Размах крыльев — один метр двадцать пять сантиметров. Толщина ног — как у страуса. Клюв — как у кондора. Он бил всех петухов, которых против него выставляли. К нам приезжали самые завзятые петушатники Штатов. Они привозили петухов, лютых как черти. Мой Президент косил их, как траву. Зрелище! Вы не можете себе представить.
Пан Дулькевич закрывал глаза и чмокал губами. Он был поклонником спорта и кабаре и не мог спокойно слушать о победах петуха из американского штата Висконсин.
— А какие у меня были курочки! — все больше воодушевляясь, продолжал американец.— Я так жалею, что не взял с собой ни одной фотографии своих рекордисток. Эти штабные крысы повыворачивали все мои карманы, чтоб не осталось там чего-нибудь лишнего или компрометирующего. Как будто мои курочки могут меня скомпрометировать перед немцами! Хорошо, хоть фотографию Президента удалось сберечь.
— А курочки — какие они? — спросил пан Дулькевич.
— О-о!..— даже застонал Юджин.— Это чудо природы! Я долго изучал психологию кур, пока не докопался, что они глупенькие, как восемнадцатилетние мисс. Курица, если ее хорошо кормят и если около нее ходит такой петух, как мой Президент, привыкает каждый день нести яичко. Она вовсе не считает это своим обязательством перед людьми, которые ее кормят. Это для нее удовольствие.
— Все равно что для меня рюмочка коньяку,— добавил пан Дулькевич.
Михаил слушал их болтовню и посмеивался. Как хорошо, что люди не впадают в отчаяние! И как мало надо человеку! Вот они пожевали галет, запили водой из ручья, сели под деревьями, подставили лица свободному ветру и беседуют, шутят, вспоминают. Один чуть-чуть привирает, другой поддакивает, третьему тоже хочется присоединиться к разговору — и как хочется! Хоть это и тяжело — следить за быстрой речью американца, который то ведет рассказ по-немецки, то вдруг незаметно переходит на английский.
А пану Дулькевичу понимать Юджина очень легко. Он схватывает лишь отдельные слова. Группируются они в сознании его уже по-новому, он переделывает рассказ американца на свой манер, дополняет картину собственными деталями, и перед его глазами уже пролетают в неистовом вихре петухи с окровавленными гребнями, людские толпы, бои быков, кабаре с танцовщицами. В его ушах звенит смех женщин, завывает джаз, азартно гудит тотализатор. Он сидит, прислонясь спиной к нагретому солнцем сосновому стволу, а душа его где-то далеко — в блестящем водовороте богемы.
— А знаете ли вы, мистер Вернер, что я грабя — граф? — вдруг словно пробуждается пан Дулькевич.
Но Юджин только пренебрежительно машет рукой. Что такое граф, маркиз или барон? Америка признает деньги, успех, склоняется перед славой, жаждет сенсаций и рекордов. Из всех известных миру титулов там признают один-единственный — титул чемпиона.
— Мои курочки,— растроганно говорит американец,— принесли мне мировую славу. Я использовал удивительнейшее свойство их психологии. Один день разделил для них на пять дней. Ночи? Из ночей я тоже делал дни. Как мне это удавалось? Очень просто. Курочка сидела в клетке, закрытой со всех сторон черной материей. Через каждые два часа в клетке загоралась электрическая лампочка. Глупая курица думала, что восходит солнце. А раз солнце восходит, надо нести яичко. Снесет и кудахчет. Я гашу лампочку, даю курочке возможность подремать и набраться новых сил. Конечно, попадались и лодыри: сидели в клетке, мигали на лампочку и даже не думали о яичках. Я долго возился, пока подобрал себе поколение действительно работящих кур. Сколько лет подыскивал подходящий рацион для них... И вот перед самой войной моя курочка Флауэр установила наконец мировой рекорд. Десять яичек за один день! На нашу ферму съехалась сотня журналистов. Эксперты прибыли из Чикаго и Нью-Йорка. Ждали даже представителя из Ва-шингтона. Курочка кудахтала, яички сыпались из-под нее как горох, журналисты звонили по телефону в свои газеты и фотографировали меня, мою Флауэр и Президента. Губернатор штата вычеканил для меня специальную медаль... Это были незабываемые дни.