Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Они говорили каждый на своем языке и хорошо понимали друг друга, зато американец ничего не мог разобрать в этой беседе и с интересом посматривал на обоих.
— Теперь я начинаю верить, что вы правда те, за кого себя выдаете, — усмехнулся он, — ваша речь такая певучая и непонятная. Такой я себе и представлял речь славян. Однако, сто чертей, о чем вы спорите?
— Пан лейтенант — командир нашего маленького отряда,— пояснил поляк,— и он категорически запрещает употреблять в данной ситуации алкогольные напитки.
— Ну, что касается меня, то я не подчинен господину лейтенанту, —
— Пожалуйста, — развел руками Михаил. — Мы с паном Дулькевичем — сторонники демократии в самом широком смысле и не собираемся лишить вас какой-нибудь из ваших свобод.
Юджин, хотя и был простоват, все же уловил в этих словах насмешливую нотку и обиделся.
— Вы, наверное, еще не знаете, что на рассвете шестого июня открылся второй фронт? — сказал он.
— Правда? — воскликнул Михаил.
— Второй фронт? — не поверил пан Дулькевич.
— Именно второй, — самодовольно усмехнулся американец. — Уже больше месяца идет битва за Францию. Наши войска скоро будут здесь.
— А мы бродим в лесах и даже не представляем себе, что делается на свете, — вздохнул Скиба.
— Так что американская армия через какой-нибудь месяц освободит вас,— пообещал Юджин.
— Пся кошчь! — бодро крикнул пан Дулькевич.— Однако и мы поможем вашей армии!
— А потому, — надувшись, продолжал Вернер, — я имею совершенно определенное задание командования и больше никакого начальства не признаю и признавать не собираюсь.
— Заверяю вас, — сказал Михаил, — что единственная наша цель — это биться с фашистами. И в доказательство моих слов предлагаю вам помощь. Что надо делать? Закопать парашют? Спрятать подальше контейнер? Разгрузить его? Думаю, что втроем это можно сделать быстрее, чем одному.
— Сто чертей! — Юджин хлопнул Михаила по плечу. — Вы подходящие ребята, как я посмотрю. Давайте действительно сперва спрячем все это добро, а потом я вас подкормлю. А то вы напоминаете сейчас моих кур-рекордисток, которые несут по десять яиц в день, а через неделю дохнут.
«БЕЙ В БАРАБАН И НЕ БОЙСЯ!»
Унтер-офицер Гейнц Корн с двумя солдатами получал возле интендантского вагона продовольствие на свою роту. Все трое были худые, злые, грязные, и странным казалось, как они попали на эту маленькую, залитую солнцем, окруженную высокими зелеными вязами станцию и почему именно сюда прикатил пузатый вагон с хлебом. Солдаты стояли молча, наблюдая, как толстый интендант выкладывает на кусок грязного брезента брусочки консервированного хлеба, того самого сладковатого, сделанного словно из опилок, от которого их давно уже тошнило. Покончив с хлебом, интендант стал считать жестянки с паштетом, затем отмерил в термос разбавленной рыжеватой жижи, которая некогда называлась ромом, а сейчас напоминала что-то среднее между карболкой и помоями.
Унтер-офицер сначала молчал, только время от времени кратко отвечал на вопросы интенданта, но чем больше он смотрел на хлеб, на маргарин, на консервы, тем настойчивее охватывала его непонятная истома. Хотелось закрыть на миг глаза и очутиться далеко-далеко от этих мест, от войны и смертей, у себя на Рейне, возле любимой Дорис, в своей тихой маленькой квартирке на Бензбергштрассе. Сегодня утром убили их фельдфебеля, и теперь Гейнц выполнял его функции. Через час, а может, и скорее налетят советские штурмовики и убьют и его, и этих солдат, и этого интенданта. Всем конец! Хоть бы эта тыловая сволочь перед смертью дала наесться как следует.
Смерть давно уже владела всем естеством Гейнца, его мыслями и делами. Он был опутан мыслями о смерти. Она скулила и выла над ним, как буря над деревом. А кто же не знает, что во время бури деревья не растут, а ломаются!
Гейнц видел много смертей. Видел белую смерть, холодную, безразличную, она сковывала бесконечные русские равнины крепкими как сталь морозами, сыпала белыми снегами, выла метелями, из-за которых падали и падали на головы завоевателей снаряды этих ужасных «катюш». Видал и черную смерть, когда к самому небу столбом поднимался вырванный минами из своего тысячелетнего лона украинский чернозем и тянул с собой вверх, в ничто, нюрнбергских ефрейторов, унтер-офицеров с Рейна и молоденьких лейтенантиков из берлинских юнкерских школ. Видел зеленую болотную смерть, украшенную цветами и ветками сосен и берез. Видел и летающую смерть, принесенную на коротких крыльях советских штурмовиков, и ползучую, что двигалась на них в гремящих «тридцатьчетверках».
— Единственное, чего бы мне еще хотелось, — нарушил молчание Гейнц, — это еще раз обнять и поцеловать жену...
— Вы даете такого стрекача от русских, что на поцелуи не остается времени, уже не говоря о том, что здешние женщины предусмотрительно прячутся от кавалеров, подобных унтер-офицеру Гейнцу Корну, — неожиданно послышался сзади насмешливый голос.
Гейнц обернулся. Перед ним стоял высокий, как и он сам, только чистенький, хорошенький, словно игрушечный, штабс-фельдфебель и усмехался сразу всеми тридцатью двумя зубами.
— Мы у тыловых пижонов зубы не покупаем, — буркнул Корн. — Можешь закрыть свою лавочку.
— Да ты что? — удивился штабс-фельдфебель. — Не узнал? Или, может, ты не Гейнц Корн?
— А ты кто — курьер святого Петра? Пришел приглашать меня в рай? Или, может, привез мне из ставки рыцарский крест с мечами и бриллиантами? — Гейнц сплюнул.
— Да нет, я просто Арнульф Мария Финк, который сидел когда-то на одной парте с тобой. Помнишь, ты все норовил провести мне резинкой по волосам!
— Арнульф! — воскликнул Корн. — Боже ты мой! Ну и свинья же ты после этого! Нарядился франтом, вытанцовывает здесь по шпалам, как прима-балерина, и узнавай его! Так это правда ты?
— Я.
— Ну, здравствуй.
Они пожали друг другу руки. Можно было бы и обняться, но пять лет войны выскребли из их душ все сантименты.
— Давно мы не виделись, — растроганно проговорил фельдфебель. — Целое тысячелетие.
— Давно, — согласился унтер-офицер.
— И только подумать: служим в одной части, а не знаем об этом, — снова начал Арнульф.