Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
— А как же!
— Ловкач! А совесть, честь? Разве ты об этом не думаешь?
— Мы меняем совесть на хлеб, а честь — на сигареты! — засмеялся ловкач.— Может, ты против такого обмена?
— Да нет, нет,— успокоил его грузный солдат. Он сразу же взвесил обстановку и сделал для себя вывод, что правильное поведение принесет ему еще несколько берлинских сигарет, каких не мог ему дать даже сам фюрер.
Вскоре солдаты заснули. Сначала верзила. Второй немного поерзал на койке, посмеиваясь чему-то. Наконец затих и он.
Михаил еле дождался этой минуты. Даже в сплошной темноте он видел посреди комнаты на ворохе амуниции два вороненых автомата, и ему так хотелось почувствовать их в своих руках, как не хотелось никогда
Он выполз из-под койки, потихоньку взял один автомат, проверил, вставлен ли магазин, снял предохранитель. Теперь ему никто не страшен. Надев на шею ремень второго автомата, взял в левую руку оба пояса с амуницией и, поразмыслив, прихватил еще штаны верзилы и красные большие сапоги.
Фюрер найдет для своего солдата новую обувку. А не найдет — не беда.
Теперь надо было еще пройти незаметно коридором и не наткнуться на кого-нибудь. Он выглянул в коридор. Пусто! Прошел на цыпочках к выходу — бронированная дверь была открыта. Надел сапоги, подпоясался обоими поясами сразу, приготовил автомат и двинулся по лестнице вверх, в темную ночь, которая обещала ему пристанище и свободу.
ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ЛЕСОМ
Когда-то над Рейном росли огромные дубы. В стародавние времена германцы устраивали под ними свои праздники. Деревья были признаны священными Каждое из них имело имя. Римские легионеры Цезаря, придя сюда, дивились невиданной величине лесных титанов, которые казались такими же древними, как сам мир. Корни этих дубов поднимались над землей так высоко, что под ними мог проехать верховой, а гигантские стволы, подмытые рекой и словно плывущие навстречу кораблям, наводили ужас на матросов римского полководца Друза.
Теперь дубов уже давно нет. Они пошли на панели для баронских замков. На старых пнях повылезло что-то чахлое, шишковатое, редколистое, и теперь в этих лесах находят себе поживу только гусеницы. Запутанная паутина асфальтовых шоссе и железных дорог пересекла леса. В былые времена земля, укрытая мягким слоем прелых листьев, влажная, пахла медом, а от могучих сосен веяло животворным духом смолистой хвои. Теперь здесь висит в воздухе густой чад: смесь запахов перегорелого бензина, генераторного газа и вонючих брикетов, которыми экономные немцы загружают паровозные топки. Моторный гуд, кряканье автомобильных сигналов, паровозные свистки переполняют когда-то безмолвные леса.
И лишь кое-где на острых скалах и округлых зеленых горбах, как память о прошлом, заснули над лесами, асфальтовыми шоссе и железными магистралями старинные замки. Да еще иногда вдруг попадется среди жиденьких рощиц настоящий буйный лес с вековыми деревьями, с густыми дебрями, с гуденьем ветра. Такой лес дает прибежище усталой птице и загнанному зверю, к нему жмется все преследуемое, гонимое, в нем ищут спасения даже люди.
В одном из таких лесов, где-то за Рейном, и очутился Михаил Скиба на десятый день своих скитаний по Германии. В ту ночь, выбравшись с эсэсовского стрельбища Ванн, он решил вернуться к Рейну, переправиться через реку и идти на запад, во Францию. Его будут искать по дороге на восток— в этом он был уверен. Ведь он указал направление, появившись после побега с баржи за десяток километров на восток от Рейна. А пока будут прочесывать дороги, ведущие на восток, он доберется до Люксембурга, а может быть, до Франции и где-нибудь наткнется на партизанский отряд.
Левый берег Рейна южнее Кельна, где Михаил переправился через реку, оказался совсем непохожим на правый. Волнистая равнина. Лишь кое-где разбросаны островки леса, спрятаться в которых почти нет возможности. Зато Михаил «пасся» здесь на огородах и полях, наполняя желудок всем, что росло в низине: сладким горохом, земляникой, молодым ячменным зерном. Шел он ночами, в днем лежал в укрытиях.
Когда добрался до,
Настал двенадцатый день его скитаний. В это утро Михаил пожевал каких-то кореньев, выкопанных в лесу, и пошел вперед, почти не остерегаясь, лишь время от времени определяя направление по мху на деревьях. Он шел точно на запад, не зная, какие города и какие реки лежат на его пути. Добытое в доте оружие придавало ему уверенность и вместе с тем отбирало последние силы. Автоматы оттягивали шею, от тяжелых магазинов на поясе немели ноги. Можно было бы бросить автомат, но Михаил не решался этого сделать: ему казалось, что в трудную минуту один из автоматов обязательно откажет.
Если бы Михаил мог взглянуть на себя со стороны, он увидел бы довольно смешную фигуру. Старые, перекрашенные в зеленый цвет немецкая пилотка и френч с клеймом «SO»[3] . Новенькие солдатские штаны с еле заметными следами отглаженного рубчика, помятые и грязные. Неуклюжие красные сапожищи с короткими широкими голенищами. И два вороненых автомата, висящих на груди, как вериги подвижника.
Человек идет один среди тишины и покоя, только потрескивают под его ногами сухие ветки и насвистывают на деревьях птицы свою извечную простенькую песенку.
Но разве до птичьих песен тебе и до этой торжественной красоты древнего леса, если ты вконец обессилен, если все на свете сосредоточено для тебя сейчас в одном: не упасть, удержаться на ногах, идти вперед?
Михаил пробирался сквозь поросль, за которой — он это заметил еще издалека — начинался свободный, светлый от солнца дубовый лесок, но у самого края зарослей его остановил мощный лесной завал. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять трагедию, разыгравшуюся здесь во время бури. Огромный вековой дуб, некогда одиноко поднимавший над лесом круглую кудрявую шапку, приговоренный временем, подточенный дуплом под самое корневище, был сломан бурей и упал прямо на своих молодых соседей, которые прятались под ним от холодных ветров. Дуб не клонился, не трещал, не скрипел — смело встретил шквал, налетевший издалека, встретил так же, как встречал уже тысячи шальных вихрей за свою долгую жизнь. Но слишком много сил растратил он на те твердые листья, что шумели на его черных ветвях и мертвым слоем лежали на земле, истлевая, превращаясь в прах. Слишком щедро родил он твердые круглые желуди, сеял их, создавая этот лес. Не осталось сил у старого дуба, чтобы выстоять против ветра, и подломился он у самой земли и упал, тяжко вздохнув. Гул пошел по земле. Содрогнулась она до самых глубин, потрясенная смертью. А падал дуб не один: он скосил десятки деревьев — молодых, еще не окрепших дубков, гибких белокорых берез и колючих стройных сосен. И они полегли рядом с дубом, покорные и несчастные.
Даже мертвый, дуб поражал своей силой и величием. Его толстенный дуплистый ствол лежал среди повергнутых ниц деревьев, как гранитная гора, и звери должны были обходить его, птицы облетали стороной, воды не текли под него, потому что он был тяжелый как камень.
Михаил стоял перед дубом-камнем недолго: стал пробираться в ту сторону, где поднимались к небу коричневые закраины дупла. Неясное предчувствие заставило его пристально посмотреть вперед, и он увидел... человека.
Это был, видимо, немец — в знаменитой немецкой фуражке с большим угластым козырьком, с наушниками, отвернутыми кверху, на каждом — кнопка. Михаил увидел только голову немца и заметил, что тот давно не брился. Больше Михаил ничего не успел разобрать — со стороны завала грохнул выстрел. Пуля пропела высоко в ветвях, а Михаил упал на землю и выставил вперед автомат. Второй выстрел не заставил себя ждать. Пуля пролетела совсем низко, жужжа и переворачиваясь в воздухе. Михаил еле дождался, пока она умолкнет. Ему казалось, что пуля танцует над ним, чтобы клюнуть его.