Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Лес оживал — со всех сторон были слышны голоса, отрывистые слова команды, топот ног, треск, шелест, шорох. Скорее всего, Михаил забрел в какой-то военный лагерь, и теперь там поднялась тревога. Она не уляжется, пока не поймают неизвестного, который пробрался на запретную территорию.
Из огня да в полымя! Выбрался из баржи, плыл, бежал, чтобы не быть расстрелянным в Ванне,— и вот принесло его в этот самый проклятый Ванн, чтобы поймали и расстреляли теперь уже наверняка.
А ночь полнилась гомоном, зловещим, угрожающим. Снова взлетели ввысь осветительные ракеты, и хоть Михаил не боялся, что его заметят в густых кустах, однако знал и то, что до утра он здесь пролежать не может — обязательно найдут.
Нервная дрожь охватила Скибу. Это не был страх —
Михаил выполз из кустов и медленно, неслышно пошел между деревьями. Теперь он не представлял, где осталось шоссе, и шел наобум, падая, как только с сухим треском взлетала за деревьями ракета. Этот зеленый свет помогал ему ориентироваться. Он убедился, что действительно попал в расположение большой войсковой части, очевидно танковой,— между деревьями темнели не только высокие корпуса казарм, но и длинные, приземистые гаражи и толстые цилиндры цистерн для горючего. Еще какие-то хмурые приземистые постройки приметил Михаил, но рассмотреть ближайшую из них смог лишь тогда, когда после очередной перебежки оказался в высокой мягкой траве возле молчаливой шероховатой стены. Где-то зашелестела в воздухе ракета, и Михаил при свете ее увидел, что лежит около дота. Лагерь был укреплен как следует. Наверно, здесь набирались сил эсэсовцы, опомнившись после хорошей трепки на Восточном фронте.
Так не будет же им покоя и здесь! Отчаянная, безрассудно смелая мысль возникла в голове Михаила, и он сразу же, не мешкая, приступил к делу. Он решил атаковать этот дот, захватить его, принудить гарнизон к капитуляции перед одним человеком — лейтенантом Советской Армии Михаилом Скибой. У него не было никакого оружия, кроме толстой палки, которая неизвестно как попала ему в руки. Его низвели до уровня доисторического человека, который должен прятаться от врага в кустах, сжимая в руке неудобную кривую дубину. Что ж, в таком случае он пойдет в атаку на этот современный дот, как доисторический человек, с одной лишь дубиной в руках, босой, оборванный, страшный. Не даст он им спокойно спать даже здесь, в глубоком немецком тылу. Не даст!
Михаил, пригибаясь, обежал дот и, заметив заросшие бурьяном ступени, спустился к тяжелой бронированной двери. Здесь, перед этой броней, он вдруг понял всю бессмысленность задуманной операции. Такую дверь и из противотанковой пушки не пробьешь — не то что дубиной. Но, на его счастье, дверь была приоткрыта. Никто не охранял ее, и Михаил смело вошел в неведомое подземное царство.
Длинный коридор, выложенный коричневыми кафельны-ми плитками, уходил вглубь, разветвляясь на несколько рукавов. Каждый из таких закоулков оканчивался дверью — и все двери были заперты. В доте или не было никого, или же гарнизон его отсиживался за этими дверьми глубоко под землей. При тусклом свете электрической лампочки, упрятанной в проволочную сетку, Михаил заметил еще дверь — чуть меньшую, чем остальные, и толкнул ее ногой. Дверь легко открылась, и Михаил даже отскочил в сторону, ожидая, что сейчас появится кто-нибудь из обитателей дота.
«Ахну его по черепу,— предчувствуя схватку, холодея, подумал он.— Выхвачу оружие, а тогда посмотрим...»
Однако никто не появлялся. Михаил заглянул в помещение. В небольшой комнатке с голыми бетонными стенами стояли две узкие солдатские койки. К ним прижались две тумбочки. Два стула дополняли обстановку этой солдатской кельи, освещенной такой же, как и в коридоре, лампочкой за проволочным колпаком. Людей не было. Ничто не говорило о том, что кто-нибудь здесь живет. На койках не было даже подушек.
Михаил хотел было идти дальше, как вдруг снаружи, где-то возле входа в дот, послышались человеческие голоса. Сюда кто-то шел. Он огляделся — куда бы спрятаться — и не нашел ничего, кроме комнатки, у входа в которую стоял. А что, если здесь спят часовые, которые сменяются с постов?
Но отступать было некуда. Не раздумывая, Михаил залез под одну из коек, положил возле себя дубину и затаился.
По коридору процокали чьи-то сапоги, потом цокот затих у входа в комнату, хорошо смазанная дверь неслышно открылась, на Михаила по полу повеяло ветром, и вслед за этим он увидел две пары немецких сапог. Одни были большие, рыжие, почти красные, исцарапанные, но еще, видно, новые, потому что шипы на подошвах совсем не износились. Другие сапоги — поменьше, черные, начищенные до зеркального блеска, и, хоть они были старее рыжих, с первого взгляда казались куда более новыми. Уже по этим сапогам можно было судить о характерах их владельцев. Тот, что в красных, наверно, высокий, ленивый, безразличный, хмурый, неразговорчивый. А в маленьких черных — ловкий, веселый, франт и краснобай, любит поесть, выпить, любит девчат, и они его любят и летят, наверно, на его начищенные сапоги, как бабочки на огонь. У обоих было и кое-что общее, и это сразу же отметил Михаил. Оба были опытными, обстрелянными, битыми солдатами. Это стало ясно Михаилу после того, как, войдя в комнату и не говоря ни слова, солдаты мигом сбросили с себя стальные каски, черные широкие пояса с нацепленными на них магазинами к автоматам, баклажками и сумками и свалили все это прямо на пол между койками. Вслед за касками и поясами полетели на пол автоматы, а за ними и сапоги. Солдаты сбрасывали с себя амуницию небрежно, раздевались быстро, без разговоров. Это были фронтовики, которые привыкли ценить каждую минуту, отведенную им для отдыха.
Койка над Михаилом тяжело заскрипела — это устраивался владелец красных сапог. Его товарищ тоже не мешкал. Он лег, пошарил в своей тумбочке, потом щелкнул зажигалкой, и в комнате запахло табачным дымом.
— Ты все куришь,— хрипло проговорил тот, что лежал над Михаилом,
— Все курю,— весело согласился хозяин маленьких сапог.
— Лучше бы свет погасил.
— А как его погасишь? Рубильник на командном пункте.
— Выверни лампочку.
— Сам выверни, если просунешь пальцы сквозь сетку.
— Ну тогда разбей ее как-нибудь. Надоело!
— Идея!—радостно согласился веселый солдат, встал на койку и стукнул чем-то по лампочке. Зазвенело разбитое стекло, и свет погас.
— Так будет лучше,— сказал он.— Теперь хоть поспим спокойно, если снова какой-нибудь остолоп не поднимет тревоги.
— А может, то были английские шпионы? — высказал предположение хозяин красных сапог.
— Дурак — и все! — выругался маленький.
В сердцах он бросил недокуренную сигарету на пол, и она покатилась прямо к Михаилу под койку. Душистый дым защекотал ноздри, голова пошла кругом, и Михаил не удержался перед неодолимым искушением. Он неслышно протянул руку и, нащупав окурок, стал, обжигаясь, мять его в пальцах. Курить он не мог — об этом нечего было и думать,— но погасить окурок и хоть пожевать табаку — разве он не имел права на это?
Но вот грузный солдат, что лежал над Михаилом, всполошился.
— Ты зачем выбросил окурок?
— А что?
— Я бы докурил.
— Не будь таким жадным.
— Будешь, когда на неделю дают три сигаретки. Куда ты бросил окурок?
Он свесил с койки голову и попробовал найти окурок, но ничего не увидел. Тогда солдат принялся шарить по полу рукой.
Михаил слышал его тяжелое дыхание, слышал шорох его пальцев по бетонному полу и думал об одном: как бы солдат случайно не зацепил его рукой или не решил посветить себе спичкой. Спасение было в том, чтобы подсунуть окурок под эти пальцы. Но Михаилу не пришло это в голову...
Выручил его другой солдат. Он снова стукнул ящиком своей тумбочки и с усмешкой в голосе сказал:
— Возьми сигарету и не сопи под койкой. Берлинская штучка, «Юно»! Слышал?
— Еще бы,— прогудел тот, что лежал над Михаилом, и щелкнул зажигалкой.— Где ты их — у черта, что ли, берешь?
— Связи с мирным населением,— второй солдат самодовольно свистнул.— У меня в Бензберге знаешь какая фройндин? Она не то что сигареты — «фау» достанет, если я пожелаю.
— У тебя везде есть фройндин. И каждой ты клянешься в любви?