Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
— О, у нас есть еще японский парафин из дерева,— хмуря седые колючие брови, сказал директор.— Прима парафин, как слоновая кость! А сейчас — работать! Великой Германии нужно много свечей!
— В этом мы не сомневаемся,— засмеялся Михаил.
Работа в этом цехе напоминала классическое описание ада. Стокилограммовые мешки плохо подчинялись обессилевшим от постоянного недоедания людям. Чтобы навалить полный чан парафина, четверо должны были работать почти час. Однако, как только Мазуренко отвертывал вентиль и мощная струя пара ударяла снизу в толстые плахи, парафин начинал медленно оседать, таял, словно снег, и нужно
Потом парафин закипал. Сначала со дна всплывали большие пузыри и вся поверхность начинала ходить ходуном. Затем в чане поднималась настоящая буря. Жидкий парафин плевал горячими брызгами на пол, на инструменты, на людей. Попав на незащищенное тело, парафин сразу же схватывался, прилипал, как пластырь, и жег, жег... Одежда от этих остывших брызг затвердевала и не пропускала воздуха, как резиновый комбинезон.
Белый мрак стоял в цехе. Нечем было дышать. Ядовитые пары разъедали глаза. В чанах шипело так, словно выпускала пар по крайней мере сотня паровозов. Часовые стояли за дверью и лишь изредка забегали в помещение, чтобы цыкнуть на пленных, которые не проявляли особенного рвения к работе.
После обеда Зудин и Михаил поехали с тачками за новым парафином и увидели во дворе завода машину с прицепом, на который грузили связки каких-то палочек, обернутых с одного конца кусками пропарафиненной мешковины.
— Что это такое? — спросил Зудин часового.
— Факелы,— ответил тот.— Подогревать паровозы, машины. Немецкая армия имеет много машин...
— Вралей еще больше,— сказал Зудин и попросил, чтобы пришел переводчик.
Тем временем майор собрал друзей и сказал им коротенькую речь:
— Только что я разведал, какую именно продукцию выпускает завод. Это вовсе не свечки для покойников и не лампадки для разбитых бомбежкой городов. Из парафина, который мы будем варить, здесь делают факелы. Эти факелы я уже видел на Украине. Удирая, фашисты поджигают ими села и города. Я предлагаю сейчас же категорически отказаться от работы. Пусть отсылают назад в лагерь.
Все трое согласились с майором.
Прибежал директор, завопил с порога:
— Что случилось? Почему не работаете?
— Мы отказываемся.— Зудин выступил вперед.— Делать факелы — это военное преступление. Тех, кто их делает, надо вешать.
— Саботаж! — заревел директор, даже не выслушав переводчика до конца.— Я вас проучу, советские свиньи! Солдаты! Взять их!
Солдаты топтались в нерешительности и думали скорее о том, как бы не упасть на скользком полу, чем о выполнении приказа. Их обязанностью было следить за тем, чтобы ни одному пленному не удалось бежать, а заставлять их трудиться— забота владельца завода и дирекции. Для порядка они, конечно, подтолкнули пленных прикладами: «Давай! Быстро! » — но это не произвело на саботажников должного впечатления. Тогда директор молча отвязал бульдогов и ткнул пальцем в Юру: «Взять!»
Желтые, черномордые псы, сопя, бросились на юношу. Они прыгнули одновременно, чтобы схватить его за горло, но тут же раздался жалобный визг и обе собаки оказались в чане с кипящим парафином.
Их бросили туда подоспевшие Зудин и Михаил.
А Мазуренко кинулся к вентилю и отвернул его до отказа. Мутно-белые фонтаны, ударившие из чана, едва не коснулись директора.
Гестаповский суд был кратким: смерть. И тому, кого едва не загрызли бульдоги. И тому, кто откручивал вентиль. И тем двоим — опаснейшим подстрекателям, комиссарам. В том, что Зудин и Киевлянин комиссары, немцы не сомневались. А майор и Михаил не пробовали разъяснять эту ошибку. Не все ли равно!
Однако сейчас майор был обеспокоен состоянием Мазуренко: страх смерти совсем обессилил врача. Но чем тут по-можешь?
Правда, в нем еще теплилась надежда. Энергичный и решительный Зудин привык никогда не слагать оружия. Все его большое, сильное тело, его непреклонный дух восставали против самой мысли о смерти.
И пока Михаил бегал по трюму, пытаясь шутками отогнать тяжелые мысли, пока Мазуренко вздыхал и охал, пока Юра прислушивался к голосам, что звучали в его душе, майор ползал в тесных закоулках кормовой части, ощупывал дно, борта, мощный деревянный стояк насоса для откачки воды из трюма и думал о том, как бы им выбраться на свободу.
Выломать насос и лезть через дыру в палубе прямо на часового? Тот перестреляет их по одному. Пробить дно? Нечем. Проломить борт? Тоже нечем. Правда, в борту есть отверстие, через которое выходит сливная труба насоса. Но, судя по диаметру патрубка, оно небольшое. Зудин продолжал поиски. Он просил Михаила говорить, утешал Юру, стыдил врача, а сам все простукивал пальцем набухшее дерево борта, изучал крепления насоса, еще и еще раз прикидывал диаметр сливного патрубка. Деревянный кожух насоса был прикреплен ко дну тонким железным угольником. Если на него налечь как следует вдвоем, то он, наверное, легко сломается. Насос можно будет отвести вбок — так, чтобы его верхний конец вышел из отверстия и открыл его. А потом? Они будут ломать доски, схватившись за края, ломать из последних сил, с нечеловеческим напряжением. А часовой? Он, конечно, услышит треск. Да и не осилят они эти доски. Майор еще раз пробежал пальцами вокруг патрубка и вдруг наткнулся на головку гвоздя. Рядом с ним был еще один, дальше еще и еще — гвозди шли по кругу, огибая отверстие на значительном расстоянии от него. Выходит, здесь что-то прибито? Деревянный круг или, может быть, кусок жести?
Майор стукнул ногтем. Да, это была жесть. Припал к ней ухом. Она прикрывала отверстие: за нею гудело, как в пустом ведре.
Стало быть... достаточно вынуть патрубок, а потом рвануть вдвоем края этого жестяного кружка, отодрать его — и прыгай прямо в Рейн? Майор схватился рукой за грудь, там, где сердце. Спокойствие, Зудин, спокойствие! Проверь еще раз, чтобы радость не оказалась преждевременной. Подумай о часовом, который торчит над головой и прислушивается к каждому шороху в трюме. Подумай о предательской дрожи в руках — в ней усталость, бессилие.
Но живые борются! Ни голод, ни несчастья, ни даже смерть не объединяют людей. Объединяет их борьба. Только в ней спасение. Только в ней добывается главное: свобода. А человек не может жить без свободы.
— Киевлянин,— позвал он.— Киевлянин, иди-ка сюда...
Впервые за эту ночь они говорили не в полный голос — шептались. Юре послышалось в этом шепоте что-то радостное, и он весь напрягся от ожидания, готовый в любой миг вскочить и кинуться друзьям на помощь.
Врач, наоборот, заподозрил в тихом быстром шепоте майора и Михаила что-то недоброе и застонал.