Европа в пляске смерти

Луначарский Анатолий Васильевич

Рибо, ⁴ со своей прекрасной седой головой, тощий, дугообразный. Когда ему пришлось позднее стоя выслушивать поминальные речи Дешанеля, он качался вперед и назад, словно колос под ветром. А когда он читал свой законопроект, бумага дрожала в его руках, как осиновый лист. Он совсем дряхл. И, надо признаться, удивительно, какую интеллектуальную энергию сохранил он. Потому что он далеко, далеко не декоративный министр финансов. Это человек, к которому обратились за руководством, как к лицу высококомпетентному, мощные финансовые круги.

Делькассе ⁵ сидит неподвижно в своих огромных очках и со своими огромными усами.

Вивиани, ⁶ в черном сюртуке, широкий, и, несмотря на свое наименование «гасителя звезд»,

удивительно какой-то клерикальный и в своей наружности, и даже в своей манере говорить, нечто вроде протестантского пастора, садится между Мильераном и Рибо.

Гед и Семба на второй скамье. Гед очень сутулится, но бодр.

Зала полна. Сверху, как во всяком партере, бросается прежде всего в глаза огромное количество лысых голов. Странным образом, по направлению к крайней левой, количество лысых голов уменьшается, и на социалистических скамьях преобладают сравнительно молодые, черные и белокурые шевелюры. В зале стоит гам.

Наконец звонок президента, Дешанель встает и, с присущей ему элегантной торжественностью, произносит свое вступительное слово.

Дешанель очень хороший оратор. Он и хороший литератор. Его речь написана с подъемом и в хорошо обработанных фразах. Но то, что она написана, что ему приходится читать ее с листа, крайне вредит впечатлению. Уж лучше при таких условиях не пускаться ни на какие ораторские приемы. Но различные регистры — трогательный, полный пафоса, скорбный, угрожающий и т. д. — производят впечатление чего-то актерского, подготовленного именно потому, что листки бумаги чередуются в руках председателя, и он иногда откладывает их с торопливым шелестом, когда ритм его речи становится ускоренным.

Аплодисменты гремят чуть не после каждого слова.

Обе речи Дешанеля, вступительная и поминальная, имели, так сказать, чисто ритуальный характер. С гораздо большим вниманием вслушиваются публика и журналисты в речь Вивиани. Я здесь не вхожу в разбор ее политической программы. Сначала она была изложена с тем же сдержанным пасторским искусством, с каким Вивиани теперь всегда держится.

Мне вспомнился один митинг в «Тиволи-вокзале»… Это было, пожалуй, лет 18 тому назад. Вивиани говорил там огненную речь, ярко оппозиционного характера. В зале было душно. Недолго думая, в промежутке между двумя положениями, Рене Вивиани с чисто итальянской живостью сбросил с себя пиджак, расстегнул воротник, сдвинул манжеты рубашки выше локтей. Дав себе таким образом волю и яростно жестикулируя над головами тысячной толпы своими волосатыми руками, Вивиани продолжал бросать в аудиторию горячие периоды своей агитационной импровизации.

Теперь он стоит в своем длинном сюртуке, вытянувшись, словно служит обедню, и голосом нюансирующим, но выдержанным читает свою обдуманную в каждой детали дипломатическую декларацию, которую слушает буквально весь мир. Вивиани в этот момент — Франция!

Ни за что не подумал бы я, Что это тот же человек.

Конец сеанса представлял из себя простое дефиле министров, читавших неразборчиво заглавия своих проектов, передавая их председателю. Правая и центр воспользовались этим моментом для того, чтобы встретить громом аплодисментов своих любимцев — Мильерана и Рибо. Наоборот, самый молодой из министров, чистой воды радикал, Мальви ⁷ был встречен полным молчанием и ушел на свою министерскую скамью со сконфуженной развязностью. Министры-социалисты не имели, со своей стороны, никаких проектов.

В «Salle de pas perdu» очень оживленно. Что касается французов, то они находят заседания великолепными. «О, вы знаете, — говорит один из них, — как надоела эта вся парламентская перебранка. Как отдыхаешь душой при этом единстве».

А мне вспоминаются не без грусти те бурные заседания, когда полукруглая зала с ионическими колоннами переполнялась кипучими страстями, когда гремел великий голос Жореса и когда вы чувствовали, что присутствуете при подлинной драме, драме подлинного исторического значения. Бывали, конечно, перебранки, была, конечно, своя доля политиканских мелочей и дрязг, но была борьба между важнейшими элементами общества через посредство ее типичнейших и довереннейших выразителей. [8]

8

К моему удивлению, цензура эти строки оставила. — Прим. авт.

О,

конечно, и заседание 22 декабря — заседание историческое. Оно подтвердило с очевидностью, что Франция едина перед лицом опасности, что она твердо намерена победить и что все другие задачи отошли пока в сторону. Но вот и всё. Это много, но все-таки это превращает заседание в несколько своеобразную демонстрацию, в простой символ: в зале заседаний ничего не делалось, ничего не решалось. Все было сделано и решено заранее; палата собралась для того, чтобы сказать свое единодушное «да» правительству, и только. Можно сказать, что пока внутренняя жизнь страны замерла. И палате остается только быть украшением на военном мундире, в который страна облеклась. Не реальным оружием, не реальным органом. Хотя, конечно, для будущего важно, что правительство с такой яркостью и недвусмысленностью заявило, что теоретически власть все-таки целиком остается в руках народных представителей.

Старик Мейер ⁸ , напоминающий живописную руину, но по-прежнему украшенный безукоризненным цилиндром, баками и моноклем, показывает себя. Когда-то он был самым ярким представителем парижского «эспри». Но, хотя и сейчас он, номинально по крайней мере, редактор великосветского монархического «Галуа», его никто не хочет слушать. Он рад, когда какой-нибудь иностранец или новичок узнает его и останавливает на нем глаза. Ведь он все еще считает себя одной из достопримечательностей Парижа. Тогда он подходит к какой-нибудь группе журналистов и, стараясь придать голосу историческую важность, говорит какие-нибудь пустяки. Совсем в другом стиле представитель нынешнего живого «эспри»: это человек с сократовским лицом, неуклюжий, плохо одетый, но с глазами иронически сверкающими за сползающими на кончик носа очками и с совершенно неистощимым родником шуток, которыми он сыплет и наделяет коллег-журналистов. Очень недурно было бы поставить их рядом: оба они евреи, усыновленные Парижем. Каждый в свое время приобрел славу импровизаторов разных «мо» ⁹ и характеристик; один хранит старомодную элегантность Третьей империи, ¹⁰ тем более аристократическую, что старомодную, другой — ультрадемократ с ног до головы. Но выцветшие суждения первого не слушает уж никто, вокруг другого собираются кружки журналистов самых разнообразных направлений и самых различных стран, улыбки не сходят с их лиц, и чувствуешь, что некоторые соображают, какое употребление сделать в своей статье из какой-нибудь неожиданной выходки этого курьезного и изобретательного человека. Если бы Мейер подошел к одному из таких кружков, он был бы, наверное, шокирован жанром Раппопорта, а Раппопорт, наверное, нашел бы какую-нибудь, может быть, жалостливо-безобидную, но тем не менее меткую стрелу для престарелого властителя скипетра остроумия.

«Киевская мысль», 31 декабря 1914 г.

Прогулка по берлинским улицам ^*

В одном из последних номеров «Journal de Gen`eve» сотрудник этой газеты, только что вернувшийся из Германии, дает живое описание внешнего облика нынешнего Берлина. Свежих сведений об этом у нас очень мало, как и в России, конечно. К тому времени, как читатель будет иметь перед собою эту статью, со времени ее описания пройдет не более трех недель. Вряд ли за это время что-нибудь очень существенно изменится. Картина, таким образом, имеет характер живейшей современности.

«Когда-то, еще в мирные времена, — говорит сотрудник „Journal de Gen`eve“, — я часто посещал Берлин. И всякий раз я с одинаковым изумлением констатировал необычную оживленность улиц, плотность толпы и вместе с тем удивительный порядок, с которым совершалось движение трамваев. Главные улицы были буквально запружены народом, а мостовые стонали и дрожали от грохота проходящих автобусов, автомобилей и ломовых телег. Можно было подумать, что это шумное оживление Парижа — единственное, впрочем, сходство, на которое может рассчитывать город Гогенцоллернов ¹ . Кропотливая чистота улиц, кротость толпы, готовой повиноваться одному повелительному жесту полицейского, медленный, но непрерывный марш пешеходов, деревянная выправка офицеров — все это вместе взятое составляло характерный ансамбль, невольно запечатлевающий в памяти живой образ северной столицы.