Европе не нужен евро

Для рассмотрения отдельных общественных вопросов чрезвычайно полезным может оказаться американский принцип: «If it arn’t broke, don’t fix it» – Если оно не ломается, то не надо его и чинить. По такому принципу самым первым для немцев, что в начале девяностых годов нуждалось в реформе и изменении, могла бы быть валюта. Даже самый горячий сторонник евро в Германии никогда не пытался выдвигать в качестве аргумента тот факт, что марка ФРГ не оправдала себя.

Для тех европейцев, которых судьба обрекла на зарабатывание своих денег в драхмах, лирах или эскудо, оплачивать ими счета и делать в них накопления, размышления, конечно, выглядели иначе. Они были

Однако этому магическому мышлению поддавались не только простые люди, но также и политики, работники средств массовой информации и правительства по всей Европе: единая валюта, подкрепленная мощью и престижем поглощенной ею немецкой марки, должна была стать волшебным напитком, эликсиром жизни, который призван был создать наконец экономическое равенство и устранить постоянную, воспринимаемую как неприятную и как упрек разницу между зоной немецкой марки и остальной Европой.

Такое ощущение, будто напрашивается аналогия с комиксами об Астериксе: до введения общей валюты только немцы (или голландцы, австрийцы или датчане, но в меньшей степени) были в экономическом плане такими сильными, как Обеликс. Но затем, когда Миракуликс подмешает волшебный напиток – «общую валюту» – и все отопьют от него по глотку, тогда они должны стать такими же сильными, как Обеликс. Но немецкого Обеликса мучила совесть из-за его силы, и ему хотелось разделить ее с кем-то и тем самым избавиться от всякого чувства вины, которое мучило его с полным основанием после Второй мировой войны и мешало радоваться собственным успехам.

Если бы потребовалось еще одно подтверждение того, какие чудеса совершила настоящая валюта, то немецко-немецкий валютный союз 1990 года с последовавшей вскоре за ним объединением Германии мог бы послужить убедительным примером. То, что Западная Германия заплатила за «успех» этого валютного союза, принимая страну, население которой составляло лишь четверть от населения Западной Германии, перечислив около 1500 млрд € по сегодняшнему курсу, все меньше доходило до общего сознания.

Канцлер немецкого единства, Гельмут Коль, как-то раз весной 1990 года отказался от традиционной немецкой позиции, состоящей в том, что общая валюта возможна только в европейском федеративном государстве. Ради воссоединения Германии он не хотел портить настроение большому другу и партнеру – Франции, чтобы не возникало никаких сомнений в европейском предназначении Германии. Гельмут Коль пытался поначалу скрывать эту уступку, чтобы не играть на руку скептикам валютного союза. 6 ноября 1991 года он заявил в немецком бундестаге:

«Об этом можно говорить бесконечно. Политический союз является неотделимой составной частью экономического и валютного союза. Новейшая история, и не только история Германии, учит нас, что представление о том, что экономический и валютный союз можно сохранить на длительный срок без политического союза, является ошибочным»1.

Если Гельмут Коль действительно верил в это, то тогда Германии нужно было бы взять на себя ответственность и предложить европейским партнерам ясный выбор: единая валюта состоится только в том случае, если будет достигнута договоренность о политическом союзе и если этот договор будет подписан. Возможность этого будет зависеть от партнеров: в зависимости от их выбора – через год, через 10 лет или через 50 лет, либо вовсе никогда.

Вместо этого немецкая сторона вступила в спор, примирительный по своему содержанию и неясный в плане риска, за счет немецких интересов. Смелая надежда заключалась в том, что валютный союз не сможет длительное время существовать без политического союза, но если уж валютный союз состоится, то обстоятельства вынудят чуть ли не автоматически к созданию политического союза. И сегодня еще такую точку зрения можно услышать из некоторых высказываний министра финансов Шойбле.

Кое-кто полагает, что политика не обладает слишком большой властью. В общих чертах это верно. Однако политика обладает властью, неоднократно доказывая это, когда в конкретном случае она пренебрегала заключениями экспертов и здравым смыслом и принимала неправильные решения, драматических последствий которых сама не предвидела, но затем, когда они наступили, она слишком долго их преуменьшала и замалчивала серьезность.

Когда было принято политическое решение о валютном союзе без политического союза, то благодаря немецкому искусству ведения переговоров Маастрихтским договором все-таки удалось найти удачный путь, если бы все участники договора придерживались духа и буквы договора и соответствующим образом реформировали бы свои национальные экономики. Если бы все партнеры действовали именно так, то валютный союз так или иначе был бы не нужен, или общая валюта была бы совершенно органичной и стала бы без особых усилий конечной точкой политического союза.

В конце девяностых годов я сам считал выбранный путь рискованным, но затем подумал, что он все же может дать шансы, если все участники будут учитывать риски и использовать возможности. По поводу двух основных рисков я писал в 1996 году:

«В особенности бедные регионы не могут больше рассчитывать на то, что девальвация национальной валюты время от времени будет приводить к улучшению конкурентоспособности и тем самым элегантно компенсировать прошлые политические заблуждения относительно заработной платы. Но скорее получается как раз наоборот: для роста занятости шансы единой валюты используются лучше всего, если при прямых и косвенных трудовых издержках преобладает максимальная региональная и секторальная гибкость вплоть до производственного уровня»2.

«Свое дисциплинирующее влияние на финансовую политику денежная политика может проявлять лишь в том случае, если финансово слабые государства не смогут надеяться на «bailing out» (оказание помощи в трудных ситуациях) из общего бюджета или за счет механизмов распределения доходов государственного бюджета по горизонтали»3.

К сожалению, оба риска возникли вследствие, с одной стороны, все возрастающего существенного разрыва в конкурентоспособности европейцев и кризиса государственных финансов, с другой стороны. Скептики среди профессионалов были в то время в большинстве. Аргументы оказались убедительными и очевидными, и скептики были правы. Но почему же тогда их не стали слушать? Правда состоит в том, что люди не рассматривают аргументы. Это делают только эксперты в своем кругу. Люди мыслят образами тем чаще, чем меньше они понимают в деле. Это знают и успешные диктатуры, и удачливые эксперты по рекламе.

Ведущие политики тоже мыслят образами, и у них правильная картинка может также превалировать над самым лучшим аргументом: у американского президента Рональда Рейгана в первые годы был глава административно-бюджетного управления по имени Дэвид Стокман, который вел героическую борьбу за правильную бюджетную и налоговую политику, в особенности против бюджетных требований министра обороны Каспара Вайнбергера. Но он потерпел поражение. В качестве ключевого события его поражения он описал совещание при президенте Рейгане об исходных цифрах бюджета на оборону. Вначале Стокман изложил свои требования, и если бы министру обороны удалось отстоять свои, то на президента они не произвели бы особого впечатления. Но Каспар Вайнбергер поставил одну-единственную пленку с чертежом: слева стоял один маленький оборванный, отощавший солдат американской армии, справа – рослый, сильный солдат морской пехоты в полном вооружении. Под левой картинкой было написано «Их армия», под правым рисунком – «Наша армия». Президент показал на правый рисунок и сказал: «Я хочу эту». Дискуссия закончилась, была принята самая большая программа вооружения послевоенного времени, финансировалась она за счет долгов. Дэвид Стокман недолго оставался на своей должности, в августе 1985 года он ушел в отставку. Но его книга о годах работы с Рональдом Рейганом и по сей день представляет интерес для всех специалистов в области финансовой политики4.