Европе не нужен евро

Саррацин Тило

Я родился в феврале 1945 года, и к моим первым воспоминаниям за пределами семейного круга относится валютная реформа 1948 г. Сначала рос в развалинах Рурской области, затем в условиях оптимизма прогресса периода восстановления. Изучать экономику я начал в 1967 г., в период первого послевоенного экономического спада. Экзамены я сдавал в 1971 г. на пике нового бума. Я пришел в федеральное министерство финансов в 1975 году, в самый разгар второго послевоенного экономического спада. Именно с этого времени я был последовательным статистиком, иногда мелким действующим лицом на сцене валютных и финансовых событий в Федеративной Республике Германии.

В этот период я часто менял свои взгляды

и продолжаю делать это и сейчас. Я все больше осознавал, что не все так просто и однозначно с понятиями «неправильно» и «правильно», «верно» и «неверно» как в экономической науке, так и в противоречивой действительности реально существующего общества, как этого хотелось бы. Очень редко причинные связи бывают ясными и сильными, большей частью на них накладываются другие параллельно действующие влияния.

Поэтому злые языки утверждают, что экономика – это вовсе не настоящая наука. Они правы в том плане, что экономика – это не точная наука. В большинстве случаев при каждой экономической истине при другой постановке вопроса или при слегка изменившихся общих условиях истиной может стать и ее противоположность. Добавляется влияние преференций или оценочных суждений: цель достижения равенства может противоречить цели достижения благосостояния, стремление к социальной обеспеченности может препятствовать свободной конкуренции. Если в качестве цели экономики брать не максимизацию благосостояния, а максимизацию личной удовлетворенности, то может получиться совершенно другая экономическая политика.

Станет еще сложнее, если к этому привлечь проблему развития окружающей среды и борьбу за мир, если вместо того, чтобы сконцентрироваться на индивиде, сосредоточиться на национальном государстве, Европе или даже на мировом сообществе. Тогда сохранение мира может быть важнее, чем изолированная экономическая эффективность. Культурные факторы также могут определять экономические оценки: соблюдение религиозного праздника, соблюдение требований поста, предписаний ношения одежды или раздельного воспитания мальчиков и девочек могут оказывать влияние на способы производства и тем самым иметь преимущество перед экономическим результатом.

Различный характер культур, этнических групп и индивидов может способствовать и фактически способствует тому, что сопоставимые экономические и правовые основные условия ведут к совершенно различным результатам. И лучшим примером этому являются реальные трудности в Европейском валютном союзе.

Многим наблюдателям и обладателям права принятия политических решений это дает повод к экономическому и финансово-политическому агностицизму и оправдывает далекий от их принципов внешне прагматичный произвол принятия решений. И в этом они часто чувствуют поддержку ученых-экономистов. Можно даже найти в Америке нобелевских лауреатов, которые предложат прямо противоположные меры для разрешения большого финансового кризиса 2007–2009 годов и теперешнего кризиса в зоне евро.

Видимо, поэтому политики могут обойти нежелательный экспертный совет и пойти по тактически или краткосрочно благоприятному пути. Но в большинстве случаев это путь наименьшего сопротивления, который может стать причиной серьезных ошибочных решений. Именно таким образом были вызваны некоторые крупные кризисы.

Ведь на самом деле существуют экономические законы, основой которых является погоня за прибылью или личной выгодой индивида, а также любого способного на самостоятельные действия структурного подразделения людей:

– Если повышаются цены или ожидания повышения цен, тогда повышается и производство, если они падают, то и производство падает.

– Если какая-то деятельность обещает верную прибыль, то тогда найдется кто-то, кто будет ею заниматься, и тем скорее, чем выше прибыль.

– Если имеются надежные права собственности, то повышается готовность делать инвестиции.

– Если производство нерентабельно, то оно и не осуществляется.

– Если существует конкуренция, то все причастные к ней лица прилагают больше усилий. Изделия становятся лучше, технологии более инновационными, цены понижаются.

Коммунизм и государственный социализм потерпели поражение не в последнюю очередь из-за того, что они не в достаточной степени учитывали эти элементарные закономерности. Этими упомянутыми выше элементарными закономерностями можно объяснить даже логику самых сложных финансовых операций при управляемой компьютером торговле деривативами, в которой не разберется ни один смертный без вспомогательных технических средств.

Установленными законом основными условиями государство должно создавать предпосылки для того, чтобы погоня за прибылью оставалась социально приемлемой и не вела к непредвиденным последствиям. Это удается ему с переменным успехом, а иногда и вовсе не удается. С развитием технических возможностей государственный механизм необходимо соответствующим образом изменить. Там, где государство неправильно выполняет свою задачу как законодатель и защитник права, уровень благосостояния и степень экономического развития страны, как правило, ниже.

Общая погоня за прибылью, в свою очередь, вызывает стадный инстинкт инвесторов, приводящий к неверным решениям, результаты которых затем устраняются экономическим спадом, постоянно сопровождающимся увеличением числа банкротств и ростом безработицы. К самым крупным нереализованным утопиям многих экономистов, а также и политиков относится вера в то, что с помощью надлежащих мер регулирования денежной и финансовой политики можно всемерно устранить перегибы экономического цикла и таким образом обеспечить непрерывное экономическое развитие.

Последнее значительное проявление этой утопии в Америке в период Алана Гринспена существенно способствовало тяжести и опасности финансового кризиса 2007–2009 гг. Тем более досадно, что такие утописты все еще продолжают действовать. Но к этому я еще вернусь.

Отношение немцев к деньгам, валюте и государственным долгам сформировалось двукратным опытом большой инфляции с интервалом всего в 25 лет. Дважды их состояние, включая акции и ценности, полностью уничтожалось. Своей тотальностью и внезапностью двукратных потерь этот немецкий шок принципиально отличался от опыта инфляции британцев, французов или американцев. В этих странах стоимость денег падала в течение десятилетий, в большей степени как следствие войны. Такая постепенная инфляция давала возможность приспособиться, там никогда не было «валютной реформы» в немецком смысле. Поэтому общий страх перед обесцениванием денег не был таким сильным, как в Германии, эти народы терпели также и более высокие темпы инфляции. Это ощутимо и по сей день.

Но с другой стороны, в этих странах не было «события пробуждения» немецкой валютной реформы 1948 г. В разрушенной Западной Германии после введения новой валюты в июне 1948 г. на одного человека приходилось всего 40 д-марок, а уплачиваемая преимущественно в имперской германской марке заработная плата рабочих и служащих была переведена в д-марки по курсу 1:1, но одновременное освобождение цен и отмена талонов на получение нормированных товаров способствовали тому, что моментально, буквально за один день, наполнились магазины и витрины. Это произвело глубокое впечатление. Люди в большинстве своем были бедными, но деньги, которые у них были, обладали покупательной способностью.