Европейская поэзия XVII века

Коллектив авторов

Питер Лели. Женский портрет.

И девственность, столь дорогая Вам, Достанется бесчувственным червям. Там сделается Ваша плоть землею,— Как и желанье, что владеет мною. В могиле не опасен суд молвы, Но там не обнимаются, увы! Поэтому, пока на коже нежной Горит румянец юности мятежной И жажда счастья, тлея, как пожар, Из пор сочится, как горячий пар, Да насладимся радостями всеми, Как хищники, проглотим наше время Одним глотком! Уж лучше так, чем ждать, Как будет гнить оно и протухать. Всю силу, юность, пыл неудержимый Скатаем в прочный шар нерасторжимый И продеремся, в ярости борьбы, Через железные врата судьбы. И пусть мы солнце в небе не стреножим,— Зато пустить его галопом сможем!

БЕРМУДЫ

Далёко, около Бермуд, Где волны вольные ревут, Боролся с ветром утлый бот, И песнь плыла по лону вод: «Благодарим смиренно мы Того, кто вывел нас из тьмы, Кто указал нам путь сюда, Где твердь и пресная вода, Кто уничтожил чуд морских, Державших на хребтах своих Весь океан… Нам этот край Милей, чем дом, милей, чем рай. На нашем острове

весна, Как небо вечное, ясна, И необъятно царство трав, И у прелатов меньше прав, И дичь сама идет в силки, И апельсины так ярки, Что каждый плод в листве густой Подобен лампе золотой. Тут зреет лакомый гранат, Чьи зерна лалами горят, Вбирают финики росу, И дыни стелются внизу. И даже дивный ананас Господь здесь вырастил у нас, И даже кедр с горы Ливан Принес он к нам, за океан, Чтоб пенных волн ревущий ад Затих, почуяв аромат Земли зеленой, где зерно Свободной веры взращено, Где скалы превратились в xpaм, Чтоб мы могли молиться там. Так пусть же наши голоса Хвалу возносят в небеса, А эхо их по воле вод До самой Мексики плывет!» Так пела кучка англичан, И беспечально хор звучал, И песнь суденышко несла Почти без помощи весла.

НА СМЕРТЬ ОЛИВЕРА КРОМВЕЛЯ

Его я видел мертвым, вечный сон Сковал черты низвергнувшего трон, Разгладились морщинки возле глаз, Где нежность он берег не напоказ. Куда-то подевались мощь и стать, Он даже не пытался с ложа встать, Он сморщен был и тронут синевой, Ну словом, мертвый — это не живой! О, суета! О, души и умы! И мир, в котором только гости мы! Скончался он, но, долг исполнив свой, Остался выше смерти головой. В чертах его лица легко прочесть, Что нет конца и что надежда есть.

ЭПИТАФИЯ

Довольно, остальное — славе. Благоговея, мы не в праве Усопшей имя произнесть, Затем что в нем звучала б лесть. Как восхвалить, не оскорбляя, Ту, что молва щадила злая, Когда ни лучший ум, ни друг Не перечли б ее заслуг? Сказать, что девою невинной Она жила в сей век бесчинный И сквозь зазнавшуюся грязь Шла, не гордясь и не стыдясь? Сказать, что каждую минуту Душой стремилась к абсолюту И за свершенные дела Пред небом отвечать могла? Стыдливость утра, дня дерзанье, Свет вечера, ночи молчанье… О, что за слабые слова! Скажу одно: Она мертва.

ПЕСНЯ КОСАРЯ

Луга весною хороши! Я свежим воздухом дышу, До поздних сумерек в тиши Траву зеленую кошу, Но Джулиана, ангел мой, Обходится со мною так, как я — с травой. Трава смеется: «Плачешь ты!» — И в рост пускается скорей. Уже не стебли, а цветы Трепещут под косой моей, Но Джулиана, ангел мой, Обходится со мною так, как я — с травой. Неблагодарные луга, Смеетесь вы над косарем! Иль дружба вам не дорога? Ваш друг растоптан каблуком, Ведь Джулиана, ангел мой, Обходится со мною так, как я — с травой. Нет, сострадания не жди. Ответа нет моим мечтам. Польют холодные дожди По мне, по травам, по цветам, Ведь Джулиана, ангел мой, Обходится со мною так, как я — с травой. Трава, я выкошу тебя! Скошу зеленые луга! Потом погибну я, любя, Могилой будут мне стога, Раз Джулиана, ангел мой, Обходится со мною так, как я — с травой.

СЭМЮЭЛ БАТЛЕР

САТИРА В ДВУХ ЧАСТЯХ НА НЕСОВЕРШЕНСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ УЧЕНОСТЬЮ

(Из I части)

Достойный подвиг разума и зренья — Освободиться от предубежденья, Впредь отказаться как от ложной дани Ото всего, что приобрел с годами, Но не от самого умодеянья И не от дара первого познанья, А их принять как данность непреложно, Будь их значенье истинно иль ложно. Но навык, хоть и плод того же рода, Где душу с телом нянчила природа, Имеет больше прав, как и влиянья, На человека, данника сознанья, Поскольку, в двух инстинктах воплощенный, Одним рожденный, а другим взращенный, Он, человек, воспитан поневоле Скорей во мнимой, чем в природной, школе, И вследствие того, что раньше тело, А не душа в заботах преуспела, Судить о человеке наперед Нельзя, покуда он еще растет. Без размышленья и усилий дети Воспринимают все, что есть на свете, Тьму знаний и рассудочного вздора Усваивают чохом, без разбора, И так же, как некоренные лица Не могут от акцента отучиться, Не может разум превозмочь наследства Понятий, вдолбленных в сознанье с детства, Но повторяет их в лета иные, А потому понятья головные Не впрок уму, и труд образованья Для человека хуже, чем незнанье, Когда он видит, что не в колыбели, А в школе дураки понаторели, Где аффектация и буквоедство — Учености сомнительные средства, Где учат поэтическому пылу Детей, когда он взрослым не под силу, И формы мозга не готовы к знаньям, Убитые двусмысленным стараньем Исправить вавилонское проклятье И языкам умершим дать занятье, Чтоб, проклятые некогда в день Судный, Они сушили мозг работой нудной, А так как занесло их к нам с Востока, Они во мненье ставятся высоко, Хоть и в арабском залетев обличье Крючков и палочек, как знаки птичьи; И этот труд без пользы и без толка — Потеря сил и времени, и только, Как скупка экзотических сокровищ, Тогда как тот, кто обладал всего лишь Своим добром, надежней обеспечен, Так и они с их бравым красноречьем; Недаром, цель выхватывая разом, Стрелок следит одним, но метким глазом, А кто зараз на многое нацелен, Тот ни в одном, пожалуй, не уверен, Поскольку не безмерна трата сил: Что взял в одном, в противном упустил. Древнесирийский и древнееврейский Отбрасывают разум европейский, И мозг, который принял ум чужой, Вслед за рукой становится левшой, Однако тот, кто ищет мысль впотьмах, Не находя во многих языках, Сойдет скорей за умного, чем тот, Кто на своем найдет и изречет. Вот каково искусство обученья, Все эти школы, моды, увлеченья В умы внедряют с помощью узды, Как навык в школах верховой езды; Так взваливали римские рабы Грехи чужие на свои горбы. Когда искусство не имело цели, Кроме игры, и греки не имели Других имен для сцены или школы, Как школа или сцена, их глаголы «Быть праздным» и «раскидывать умом» По первосмыслу были об одном, Поскольку нет для здравого рассудка Защиты большей, чем игра и шутка, Возможность фантазировать свободно И пробуждать, не столь уж сумасбродно, Игру ума, уставшего от нудной Обыденности и заботы будней, Где, кто не черпает непринужденно Его

богатств, живет непробужденно И если хочет преуспеть в ином Умении, поступится умом, Как те плоды учености, в угоду Муштре, недоброй делают природу И величайшие ее стремленья Свободного лишают проявленья И развернуться дару не дают, Толкая на рутину и на труд; А кто меж тем с живым воображеньем,— Те на ученье смотрят с отвращеньем И замки их воздушные нестойки По недостатку знаний о постройке. Но где даров счастливо совпаденье, Включая прилежанье и сужденье, Они стремятся превзойти друг друга, И ни труда при этом, ни досуга, В то время как ученые профаны От сверхусердья рушат все их планы: Те, чье познанье общества в границах И компаса ручного уместится, Туда, однако, простирают руки, Куда нет доступа любой науке. Пока к врагу не подойдут солдаты, Они разумно берегут заряды; Философы же простирают знанья На вещи явно вне их досяганья И помышляют в слепоте надменной Лишить природу тайны сокровенной И вторгнуться вульгарно в те владенья, Куда вторгаться нету позволенья; И все их знанья — ложь или рутина Ввиду того, что нету карантина, В итоге мир тем дальше был отброшен, Чем больше узнавал, что знать не должен.

САТИРА НА ДУРНОГО ПОЭТА

Великого Поэта вдохновенье Не ведает натуги и сомненья; Из золота парнасских кладовых Чеканит он свой точный, звонкий стих. Баталий умственных воитель славный, Как мысль ты миришь с мыслью своенравной? В твоих стихах слова, равняясь в ряд, Как добровольцы храбрые стоят, Не суетясь и не ломая строя,— Все на местах, все на подбор герои! А я, несчастный (за грехи, видать, Судьбой приговоренный рифмовать), С упорством рабским ум свой напрягаю, Но тайны сей — увы — не постигаю. Верчу свою строку и так и сяк, Сказать желаю свет, выходит мрак; Владеет мною доблести идея, А стих подсовывает мне злодея, Который мать ограбил — и не прочь Продать за деньги собственную дочь; Поэта восхвалить случится повод, Вергилий — ум твердит, а рифма — Говард. Ну, словом, что бы в мысли ни пришло, Все выйдет наизнанку, как назло! Порой влепить охота оплеуху Владеющему мною злому духу; Измученный, даю себе зарок Стихов не допускать и на порог. Но Музы, оскорбившись обращеньем, Являются назад, пылая мщеньем, Захваченный врасплох, беру опять Свое перо, чернила и тетрадь, Увлекшись, все обиды забываю И снова к Ним о помощи взываю. Ах, где бы взять мне легкости такой, Чтоб все тащить в стихи, что под рукой, Эпитетом затертым не гнушаться,— Жить, как другие, — очень не стараться? Я воспевал бы Хлору, чья краса Давала бы мне рифму небеса, Глаза — как бирюза, а губки алы Тотчас вели бы за собой кораллы, Для прелестей бы прочих был готов Набор из перлов, звездочек, цветов; Так, лепеча, что на язык попало, Кропать стихи мне б ни во что не стало; Тем более — такая благодать — Чужой заплаткой можно залатать! Но вот беда: мой щепетильный ум Слов не желает ставить наобум, Терпеть не может пресные, как тесто, Сравненья, заполняющие место; Приходится по двадцать раз менять, Вымарывать и вписывать опять: Кто только муку изобрел такую — Упрятать мысль в темницу стиховую! Забить в колодки разум, чтобы он Был произволу рифмы подчинен! Не будь такой напасти, я б свободно Дни проводил — и жил бы превосходно, Как толстый поп, — чернил не изводил, А лишь распутничал бы, ел и пил, Ночами бестревожно спал в постели,— И годы незаметно бы летели. Душа моя сумела б укротить Надежд и дум честолюбивых прыть, Избегнуть той сомнительной дороги, Где ждут одни препоны и тревоги,— Когда б не Рока злобная печать, Обрекшая меня стихи писать! С тех пор как эта тяга овладела Моим сознаньем властно и всецело И дьявольский соблазн в меня проник, Душе на горе, к сочинению книг, Я беспрестанно что-то исправляю, Вычеркиваю здесь, там добавляю И, наконец, так страшно устаю, Что волю скверной зависти даю. О Скудери счастливый, энергично Кропающий стихи круглогодично! Твое перо, летая, выдает По дюжине томов толстенных в год; И хоть в них много вздора, смысла мало, Они, состряпанные как попало, В большом ходу у книжных продавцов, В большой чести у лондонских глупцов: Ведь если рифма строчку заключает, Не важно, что строка обозначает. Да, тот несчастлив, кто по воле муз Блюсти обязан здравый смысл и вкус; Хлыщ, если пишет, пишет с наслажденьем, Не мучаясь ни страхом, ни сомненьем; Он, сущую нелепицу плетя, Собою горд и счастлив, как дитя,— В то время как писатель благородный Вотще стремится к высоте свободной И недоволен никогда собой, Хотя б хвалили все наперебой, Мечтая, блага собственного ради, Вовек не знать ни перьев, ни тетради. Ты, сжалившись, недуг мой излечи — Писать стихи без муки — научи; А коль уроки эти выйдут слабы, Так научи, как не писать хотя бы!

* * *

Каких интриг не видел свет! Причудлив их узор и след, Но цель одна: упорно, рьяно Служить желаньям интригана. А тот, найдя окольный путь, Всех одурачит как-нибудь! Вот потому-то лицемеры Слывут ревнителями веры, И свят в молве прелюбодей, И плут — честнейший из людей; Под маской мудрости тупица Глубокомыслием кичится, И трус в личине, храбреца Грозит кому-то без конца, И неуч пожинает лавры, Каких достойны бакалавры. Тот, кто лишился навсегда Сомнений, совести, стыда, Еще положит — дайте срок! — Себе полмира в кошелек.

* * *

Им все труднее год от года, Тем, кто живет за счет народа! Еще бы! Церковь содержи, И слуг господних ублажи, Плати правительству проценты За государственные ренты, Учти налоги, и акцизы, И рынка частые капризы, Расходы на войну и мир, На книги божьи, на трактир; И, адских мук во избежанье, Щедрее будь на подаянье. А если ты владелец стад И убежденный ретроград — Изволь за проповедь мученья, Долготерпенья и смиренья Сектантам щедрою рукой Воздать землею и мукой. Взимают тяжкие поборы С тебя врачи, и крючкотворы, И торгаши, и сутенеры, Блудницы, сводницы и воры, Грабители, и шулера, И дел заплечных мастера; А лорд и джентльмен удачи Всё норовят не выдать сдачи С той крупной суммы, что пошла На их нечистые дела; Все те бедняги, что богаты, Несут огромные затраты На подкуп города, страны, Земли, Небес и Сатаны.

* * *

Когда бы мир сумел решиться На то, чтоб глупости лишиться, То стало б некого винить И стало б не над кем трунить, Дел бы убавилось настолько, Что просто скука, да и только!

* * *

Лев — царь зверей, но сила этой власти Не в мудрости, а в ненасытной пасти; Так и тиран, во зле закоренев, Не правит, а сжирает, словно лев.