Эвтаназия
Шрифт:
– Наваждение какое-то, – проговорила Момина-младшая.
– Погоди, погоди, а у вас есть какие-нибудь близкие родственники? – поинтересовался я.
– Никого.
– А может это от писательской организации?
– Ты что, издеваешься?!
– Ну да, они были бы обязаны поставить тебя в известность.
– Такой памятник стоит целое состояние, – сказала Момина. – Они скорее удавились бы. Да и нет у них таких денег. К тому же все они уверены, что воздвигли себе памятник уже при жизни. Нерукотворный.
– Но твой отец, он ведь хорошо зарабатывал?
– О, да! Но его много печатали на Западе и экранизировали, даже ставили на Бродвее.
Прямо как Ловчева, отметил я про себя.
– Чего гадать, – сказал я. – Нужно потребовать разъяснений у администрации. Уж они-то должны быть в курсе дела.
Однако директор кладбища – совершенно лысый здоровяк в очках – только сокрушенно развел руками. Он понятия не имеет, чья это инициатива. Да и так ли уж в конце концов это важно? Мы только радоваться должны, что нежданно-негаданно на нас обрушился памятник, за который даже платить не нужно. Другое дело, если бы наоборот – был памятник и исчез.
– Сторожа, гады! – добавил он в сердцах, бросив на стол конторскую книгу. – Алкоголики несчастные!
На Момину было жалко смотреть. Я попытался убедить ее в том, что памятник поставил кто-то из состоятельных поклонников ее отца. На большее моей фантазии не хватило.
– А откуда ему известна девичья фамилия моей матери?
– Ну-у…
– А дата ее рождения?
– Это не так уж сложно в конце-то концов. В особенности для человека, у которого водятся такие деньги.
Она сказала, что придется его снести.
– А он тебе не нравится? – осторожно поинтересовался я.
– Не в том дело. Я сама обязана поставить ему памятник! Как ты не понимаешь!
Она сказала „ему", а не „им", отметил я про себя. Любопытно.
Мы решили вернуться к могиле чтобы возложить цветы. Итак, на могилах уже начали расти памятники. Шарман.
– Хороший памятник, – она уже почти успокоилась. – Но все равно снесу… Никто не имеет права… Можно считать, что это то же самое, что и возложение цветов… Воздвигли – снесли…
На обратном пути, я стал расспрашивать ее об отцовском окружении. Отчасти чтобы отвлечь. Отчасти чтобы лучше представить себе атмосферу, в которой он жил. Ей было больше известно о первом – „розовом" – периоде. С литераторами тогда он общался мало. Все больше с музыкантами, композиторами, художниками, театральными режиссерами. Персонажи в его произведениях чаще и оказывались людьми этих профессий. Момин обладал хорошим чувством юмора, и нередко становился душой застолья.
Все же в первую очередь меня интересовал „багровый" период, когда он уже стал Середой, и я сказал ей об этом.
– Началось все с того, что он стал пить как лошадь, – сказала Момина-младшая. – И продолжалось это целых три месяца.
Мне вспомнился собственный запой, связанный с отъездом родителей. Филу тогда удалось сравнительно легко вытащить меня.
– Самое интересное: не было никаких видимых причин, – сказала Момина. – Мама не уставала повторять: „Может ты объяснишь наконец, что случилось?" Потом он бросил пить – как отрезало – и взялся за работу. Теперь я думаю, у него было что-то вроде творческого кризиса, из которого он столь удачно выбрался.
– А круг его друзей не изменился?
– Видишь ли, в восемьдесят седьмом году я уехала учиться в Америку и более четырех лет меня тут не было. А когда вернулась, он уже находился в зените славы. Причем, не столько он сам, сколько его новое имя, от которого он старался держаться на расстоянии. Купил дачу в Научном, где и проводил почти все свое время. Там он писал, туда приезжали его литературные агенты и кое-кто из друзей. Не могу сказать, чтобы круг его знакомых принципиально изменился, просто он несколько отдалился ото всех.
– И у меня была дача в Научном, – вспомнил я.
– Куда же она делась? – поинтересовалась Момина. – Тоже пала жертвой издательской кампании?
– Да нет, – сказал я с сожалением. – Она сгорела много лет назад.
Действительно, за дачу свою я бы смог сейчас выручить такие деньги, что только пиши.
– А где ты училась в Америке? – спросил я.
– В Принстоне.
Я даже присвистнул:
– Но ведь там в свое время учился Скотт Фицджеральд!
Мы подкатили к ее дому. А я-то рассчитывал, что сначала она позаботится обо мне. Значит придется добираться самостоятельно на трамвае. Или пройтись пешком.
– У меня хранятся его архивы, – сказала она. – Среди них много писем. Думаю, тебе будет полезно все это просмотреть.
Мы поднялись. Коридор – словно зал в музее абстрактной живописи. И долговязый тип на паркете: прыгая на одной ноге, пытается стянуть с себя пудовые кроссовки.
Она усадила меня в комнате, где стояла стереоустановка. Помните, такая необычная на вид, сюрреалистическая? Включила камерную музыку и принесла несколько папок.
– Это далеко не все, – предупредила она, – но на сегодня, я думаю, вполне достаточно.
– Я тоже так думаю, – сказал я, взвесив одну из папок на ладони.
Чуть позже она вкатила столик на колесиках: с бутербродами и апельсиновым соком.
– Ладно, – сказала она, – мне тоже нужно немного поработать.
И удалилась в кабинет.
Я открыл одну из папок, устроился на диване поудобнее и взял бутерброд. Разрозненные записи, зачастую косноязычные. Вырезки из газет – в основном бытовые очерки. Какие-то пометки. К примеру: „Определить причину, отчего мне так плохо, дискомфортно и устранить."„Кроме прислуги там: старшая сестра с двумя сыновьями, друг детства с семьей, бывший коллега и друг по творчеству с семьей, еще одна творческая личность – одинокая."„Друг: все ты тщательно продумал и обосновал, но твоя логика – логика компьютера. Только компьютер способен столь рационально подходить к явлению гибели, медленной гибели индивидуума. С твоей точки зрения я должен был бы сейчас поступить так-то и так-то, поскольку мне это выгодно потому-то и потому-то, но я этого не сделаю. Я просто убью тебя."