Exegi monumentum
Шрифт:
Он ушел, ведя под руку странную Зою Феликсовну.
Гости пьяно толклись в крохотной нашей квартирке, курить выбрались в коридорчик: ох, догадливы, с недавней поры обстоятельства таковы, что при Люде лучше бы не курить. Гамлет — он же партийный работник, уж ему-то по чину положено быть принципиальным — в стиле УМЭ многозначительно скаламбурил, что не следует, дескать, курить «прилюдно».
Надя носит посуду из кабинета, складывает; Люда фартуком повязалась, моет.
Темно-синяя осенняя ночь. Тепло.
Поторапливает таксист. Из подъезда вышли Людина мама, Надя. Гамлет дверцу
— Желаю вам счастья.
Возвращаюсь в подъезд, поднимаюсь наверх.
Люда, я — мы вдвоем. Стол у нас раздвижной, мы сдвигаем его: пир окончен.
— Кстати, я со вчерашнего дня собираюсь тебе сказать. Я вчера в милицию заходила, оформляла прописку; паспортистка в жилищной конторе мне сказала, что так будет лучше, быстрее; вместе с ней я в милицию и пошла. Я ждала паспортистку, смотрела от нечего делать объявления милицейские. Знаешь, розыск, бандитов разыскивают. И пропавших без вести тоже. Их портреты развешаны. Ни за что не догадаешься, кого я увидела вдруг!
— Яшу.— Пламенем каким-то меня озарило,— Яшу, да? Барабанова?
— Догадался? Его! Фотография, крупным планом лицо. Такой грустный, ужасно просто. Печально-печально смотрит. И написано что-то такое, как пишут обычно: «Ушел из дому... Не вернулся... Знающих местопребывание просят сообщить...» Быстро, правда, сработали? И месяца не прошло. Жалко, да? И куда бы ему деваться?
Яша, Яшенька, Барабанов ты мой! Славный в общем-то, милый. Умнейшая голова. Мы же странно дружили, и общего у нас было много. А потом стал Яша метаться между мной и откуда-то возникшим гуру. Я-то что ему дал? Так, неосязаемое что-то. Абстракции. А гуру в фараоны его возвел, где уж мне супротив фараона-то? Только злоба зачем? Обезьяний оскал зубов? И угрозы, и взвизгивания по телефону. А недавно, совсем перед свадьбой, уже и анонимно звонили, по его, несомненно, наводке. Намеренно гнусный голос, по-блатному гнусавящий. Плохо дело у русских йогов; задыхаются: гласность их доканает, не выдержать им конкуренции. И какая-нибудь оккультистская мафия, корпорация покрупнее добьет их. И теперь они на мне постараются выместить обиды свои, провалы: дескать, скепсис пущал.
— Яша, Людочка, найдется еще, отыщется. Он всего не сказал, не проявил себя полностью. И мне кажется: наши с ним отношения не исчерпаны. Они слова боятся. До судорог боятся, истошно. Не простят мне насмешек над ними, как большевики не прощали интеллигентам насмешек. А на слово словами же ответить они не могут, говорят они плохо, а пишут и вовсе, тоже вроде большевиков. Большевизм в оккультизм выливается; Яша — что-то наподобие ихнего Павла Власова. Сам-то он на меня руки не поднимет, а какой-нибудь Буба у них прорисуется...
Сидим рядышком на красном моем диване.
— Грустно мне,— прильнула ко мне жена.— И тревожно. За тебя и за кроху.
— Страшен сон, да милостив Бог, переживем как-нибудь. А вообще... Была у нас свадьба, значит, надо нам и брачную ночь устроить!
Наступал новый день — день Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.
Аэропорт Шереметьево-2.
Кажется, весь УМЭ сюда пожаловал; и еще бы не препожаловать: провожают кандидата эстетики Байрона Ли. С Катей, с миссис Екатериною Ли.
Багажа набралось — мала куча: книги, шмотки — приданое Кати, сарафаны, платки из козьего пуха.
Снисходительный таможенник все понимает, шмон идет откровенно формальный.
— Здесь у вас что? — тычет шариковой авторучкой в чемодан шоколадного цвета.
— Книги, книги,— улыбается Байрон.
— Разрешение есть?
— Как же, есть.
— А здесь? — в черный чемоданище тычет.
— Личные вещи. Одежда моя и жены.
Проезжают один за другим чемоданы по ленте конвейера.
Вера Францевна, как всегда, элегантна:
— Байрон, значит, через годик-другой мы вас ждем.
— Непременно, непременно приеду, Вера Францевна, вы и представить себе не можете, как привязывает Москва.
— Так уж вы не отвязывайтесь.
Катя, кажется, все рассказала мужу, все поведала: не могла же она и ему заливать, что она из лимитчиц («Симбуховские мы»). Раскололась. Он, во всяком случае, смотрит на Катю любовно вдвойне и втройне. Изумленно к тому же. Зачарованно он смотрит на Катю. Мы ревнуем: на жену и он и в своем Кентукки налюбоваться успеет, а когда-то он нас увидит?
Вера Францевна обнимает лучшего аспиранта УМЭ. Он почтительно целует ей руку.
Аспиранты скинулись на палехскую шкатулку. Торжественно преподносят Байрону. Подсмотрел: там какая-то вариация на тему «Арапа...» Пушкина — Ибрагим пришел свататься в дом боярина.
Отделяется от толпы... Да, конечно же, Зоя Феликсовна: изысканный темно-вишневый костюм, черная оторочка на рукавах и у ворота. Что-то шепчет Байрону на ухо.
Все собрались на проводы; все!
В стороне в бутылочного цвета плаще-болонье — тот, загадочный. Помещик с Большой Донской улицы, он же председательствующий в Московском городском суде.
Он безмолвствует, но Катя сама подходит к нему, низко кланяется. Помещик (или судья?) благословляет ее, троекратно крестит. Достает из нагрудного кармана крест на массивной цепочке, надевает на шейку. И снова крестит.
— Золото зарегистрировать надо,— безучастно произносит таможенник,— Прошу вас... э-э... миссис Ли, заполните декларацию заново. Вот здесь... так... Крест золотой сувенирный, цепочка декоративная... Можно даже не полностью, лишь бы было понятно.
Катя пишет старательно: «Крест зол. сув., цеп. декорат.».
Уже объявили посадку на Нью-Йорк. Объявляют еще раз.
— Долгие проводы — лишние слезы,— говорит Вера Францевна, смахивая слезинку.
Так случилось, что к Байрону я подхожу последним. Обнимаю его: превосходный он человек. Мудрый, ясный; и все у него как-то здраво, прочно-прочно расставлено по местам.
А у нас?
У меня?
Распадается эпос, наскоро скроенный в неожиданно к нам приблизившемся сейчас 1917 году. Лет на семьдесят его с грехом пополам хватило, остаются осколки: монументы, которых пока, полагаю, не тронут, дуэт Минина с князем Пожарским, Ломоносов, первопечатник Федоров, Пушкин, Лермонтов и Гоголь, во дворике притулившийся. Достоевский, Лев Николаич Толстой. Даже Горькому готовы простить изречение о враге, которого...