Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
живший. Он бывал везде: - и за границей, и на Кавказе, и в Крыму - и находит, что ничто не может сравняться полезностью с приморским воздухом, морскими
купаньями и виноградным лечением для каждого организма, чем бы он ни
страдал. Между тем в Ессентуках страшная сырость, грязь, отсутствие каких бы
то ни было удобств к жизни. <...>
Что же касается до моего дара - "одно хорошее видеть", то это не совсем
так: у меня всегда крайности - или одно хорошее, или одно дурное. <...>
относительно людей - или люблю безгранично, или терпеть не могу. Мать у меня
была молдаванка - дочь, нет, внучка, господаря Молдавии - Гика, сделавшая
mesalliance {неравный брак (франц.).}, женщина холерического темперамента, и
вот я, опять член случайного семейства {11}, "Подросток", унаследовала все ее
отрицательные качества: порывистость, нетерпимость, вспыльчивость, нервность, впечатлительность - все то, что мешает человеку спокойно и беспристрастно
смотреть на мир божий. И понимаю, что это дурно, да не умею переделаться.
Глубоко уважающая вас
X. Алчевская.
19 апреля 1876 года.
Обменявшись этими письмами, я решилась ехать в Петербург.
Недавно, пересматривая свои дневники, я нашла следующее описание
встречи моей с Достоевским:
"20 мая 1876 года,
Петербург.
Вчера мы приехали в Петербург. Цель моей поездки была - свидание с
Достоевским. Мысль не застать его в Петербурге так мучительно преследовала
меня, что я совсем расстроила себе нервы, и стоило мне подумать об этой встрече, я тотчас же начинала плакать. Устраивать свидание в таком виде я считала
невозможным, чувствуя, что, как только увижу его, расплачусь, и я не позволила
себе писать к нему вчера. Заснувши тем крепким сном, каким люди засыпают в
уютной постели после дорожных коек, железнодорожной неурядицы, требования
билетов среди ночи и проч. и проч., я проснулась отдохнувшая, успокоившаяся и
веселая. Несмотря на это, однако, когда посыльный пришел с ответом на мою
записку к Достоевскому, у меня забилось сердце. Было двенадцать часов дня.
"Почивают, - докладывал мне между тем посыльный, - встанут в три часа, тогда
им отдадут". <...>
198
В 5 1/2 мы сели обедать за табльдот. <...> После супа мальчик-швейцар
подошел поспешно к нашему столу и сказал вполголоса: "Господин Достоевский
вас спрашивает".
С быстротою молнии бросилась я из столовой, не сказавши собеседникам
ни слова, опрометью взлетела по лестнице и очутилась у дверей своего номера
лицом к лицу с Достоевским. Передо мною стоял человек небольшого роста,
худой, небрежно одетый. Я не назвала бы его
сколько именно ему лет; зато, глядя на это страдальческое лицо, на впалые, небольшие, потухшие глаза, на резкие, точно имеющие каждая свою биографию, морщины, с уверенностью можно было сказать, что этот человек много думал, много страдал, много перенес. Казалось даже, что жизнь почти потухла в этом
слабом теле. Когда мы уселись близко, vis-a-vis, и он начал говорить своим тихим
слабым голосом, я не спускала с него глаз, точно он был не человек, а статуя, на
которую принято смотреть вволю. Мне думалось: "Где же именно помещается в
этом человеке тот талант, тот огонь, тот психологический анализ, который
поражает и охватывает душу при чтении его произведений? По каким признакам
можно было бы узнать, что это именно он - Достоевский, мой кумир, творец
"Преступления и наказания", "Подростка" и проч.". И в то время когда он своим
слабым голосом говорил об отсутствии в нашем обществе стойких
самостоятельных убеждений, о сектах, существующих в Петербурге для
разъяснения будто бы Евангелия {12}, о нелепости спиритизма и
интеллигентного кружка, дошедшего до вывода, что это нечистая сила {13}, о
деле Каировой {14}, о своей боязни отстать от века и перестать понимать молодое
поколение или диаметрально противоположно разойтись с ним в некоторых
вопросах и вызвать его порицания, об анонимных письмах, в которых за
подписью "Нигилисты" говорится: "Правда, вы сбиваетесь в сторону, делаете
промахи, погрешности против нас, но мы все-таки считаем вас нашим и не
желали бы выпустить из своего лагеря", о тех ошибках и перемене взглядов на
вещи, которых он не чужд до сих пор; в то время как он говорил это не только не
с надменностью замечательного ума, психолога и поэта, а с какою-то
необыкновенной застенчивостью, робостью и точно боязнью не выполнить
данного ему жизнью поручения честно и добросовестно, мне вдруг показалось, что передо мною вовсе не человек. Таковы ли люди, - все те люди, которых знаю
я? Все они так реальны, так понятны, так осязаемы, а здесь передо мною дух
непонятный, невидимый, вызывающий желание поклоняться ему и молиться. И
мне непреодолимо захотелось стать перед ним на колени, целовать его руки, молиться и плакать. Может быть, человеческой природе присуще чувство
обоготворения и желание поклоняться и молиться чему-то высшему,
недосягаемому, непостижимому и, утратив веру ходячей религии, он ищет в
человеке идеала, кумира. Желание это было так непреодолимо, что, может быть, я