Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
Дворянского собрания, и что это совершит тот самый Ф. М. Достоевский,
который все время "смирнехонько" сидел, притаившись около эстрады и кафедры, записывая что-то в тетрадке.
Когда пришла его очередь, он "смирнехонько" взошел на кафедру, и не
прошло пяти минут, как у него во власти были все сердца, все мысли, вся душа
всякого, без различия, присутствовавшего в собрании. Говорил он просто,
совершенно так, как бы разговаривал с знакомыми людьми, не надседаясь в
выкрикивании
малейших отступлений и ненужных украшений, он сказал публике, что думает о
Пушкине, как выразителе стремлений, надежд и желаний той самой публики,
которая слушает его сию минуту, в этом же зале. Он нашел возможным, так
сказать, привести Пушкина в этот зал и устами его объяснить обществу,
собравшемуся здесь, кое-что в теперешнем его положении, в теперешней заботе, в
теперешней тоске. До Ф. М. Достоевского этого никто не делал, и вот главная
причина необыкновенного успеха его речи {6}.
Содержание речи, приблизительно, состоит в следующем: Пушкин, как
личность и как поэт, есть самобытней" шее, великолепнейшее выражение всех
свойств чисто русского духа. Эта чисто русская самобытность не покидала
Пушкина даже в самом раннем периоде его дея-тельности, в период
подражательности иностранным образцам. И тогда, по словам г. Достоевского, он
уже не мог не перерабатывать сущности произведений иностранной литературы
так, как того требовали чисто русские, самобытные, народные свойства его души.
Свято повинуясь в своей литературной деятельности этим требованиям, Пушкин, вместе с полнейшим и совершеннейшим выражением души русского народа, есть
также и пророчество, то есть указание относительно предназначений этого народа
в жизни всего человечества. Изучая Пушкина, можешь в совершенстве знать - что
такое, какие сокровища заключает в себе душа русского человека, какими муками
она томится, и в то же время можешь с точностью определить, на какую потребу, на какую задачу в жизни всего человечества нужны и предназначены эти
прирожденные русской натуре, русской душе качества. Эти, по словам г.
Достоевского, чисто русские, народные черты сказались в Пушкине тем, что, уже
в самую раннюю пору своей деятельности, он останавливается на типе
страдальца, скитающегося по свету, не имеющего возможности успокоиться,
удовлетвориться действительностию или чем-нибудь, какою-нибудь, хотя бы
229
наилучшею, частью ее явлений. Тип страдающего скитальца, тип, по словам г.
Достоевского, также чисто русский, замечаемый уже в древнейший период
русской жизни, существовавший во все последующие периоды ее, существующий
и теперь, сию минуту, и который не исчезнет далеко
успокоения, мятущийся русский страдалец потому не может исчезнуть ни в
настоящем русской жизни, ни тем паче в ее будущем, что для успокоения
обуревающей его душу тоски нужно всемирное, всеобщее, всечеловеческое
счастие. "На меньшем он не помирится!" (Безумные рукоплескания.) И, что
главное, мировая задача успокоения только в мировом счастии, в сознании
всечеловеческого успокоения - есть не фальшивая или праздная фантазия
скучающего, шатающегося без дела, хотя бы и малого, человека, но, напротив, составляет черту русской натуры, вполне органическую. Пушкин своею
восприимчивостью к пониманию чужеземных нравов, доказанной его
произведениями, есть наилучшее выражение и олицетворение этой черты. Никто, ни один величайший поэт в мире, не исключая даже и Шекспира, не проникался
так идеями, нравами и пониманием самого склада души чуждого народа, как то
мог делать Пушкин, ибо эта способность прирождена ему, как истинно русскому
человеку. Греки и римляне Шекспира - такие же англичане, как и он сам;
испанцы, итальянцы Пушкина, напротив, настоящие испанцы, настоящие
итальянцы. "Та же восприимчивость к пониманию чуждого народа, его души, его
радости и печалей, свойственная совершеннейшему выразителю русской души,
свойственна и всему русcкому народу; печали и радости, волнующие жизнь
европейского человека, его тоска, его страданье для нас, для каждого из нас, русских людей, едва ли не дороже наших собственных печалей". Из всего этого
оратор выводит то заключение, что русский человек, которому предопределено
наполнять свое существование только страданием за чужое горе, тосковать только
потому, что тоскует другой, мой ближний, внесет, в конце концов, в
человеческую семью умиротворение, успокоение, оживляющую и веселящую
простоту смирения. До тех же пор, то есть до тех пор, покуда всечеловеческие
задачи, лежащие в русском человеке, не получат предопределенного им исхода, русский человек не перестанет быть страдальцем, самомучеником, не успокоится
ни на минуту. Пушкин, чуткий душой, провидел эту предназначенную русскому
народу миссию и, как уже сказано, в самую раннюю пору литературной
деятельности изобразил такого скитальца сначала в Алеко, потом в Евгении
Онегине. Достоевский от себя при этом прибавил, что тот же скиталец, только в
ином виде, в другой форме, существовал и после Пушкина, после Онегина,
существует и теперь и будет существовать вовеки, до тех пор, пока, как уже
сказано, не найдет успокоения во всечеловеческом счастии.