Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
ненавидевшие друг друга. Два седых старика помирились, после того как
двадцать лет жили во вражде. Да в какой! Где только могли, там вредили они
один другому, ночь не спали, а думали, как бы почувствительнее затронуть
другого; а тут один из них уверял меня, что теперь точно ничего и не было, вся
ненависть пропала у него.
В это время вновь постучали в дверь, и вошел Сергей Андреевич Юрьев
{2}. Я сидела точно в каком-то чаду и сама себе не верила, что все,
слышу, действительность. Я удивлялась своей смелости, удивлялась тому, что
мне так легко с этим человеком!
Юрьев, увидев меня, объявил Федору Михайловичу, что я большая
поклонница его, что и дочь его также глубоко его уважает, что она просилась с
ним сюда, но он ее не взял, потому что у нее голова еще болит после вчерашнего
дня.
– Федор Михайлович, я приехал за вашей речью для нашего журнала {3}.
Ведь вы обещали ее мне.
– Нет, Сергей Андреевич, я не обещал: я вам сказал, что подумаю, так как
Катков также желал ее иметь. Сегодня в два часа я отдал ее Каткову, а завтра в
шесть часов мне принесут корректуру, а в восемь я уезжаю.
Юрьев на это только промычал, что, мол, вы ее обещали мне, но ничего не
сказал против Каткова. Федор Михайлович стал ему объяснять, почему он отдал
Каткову.
– Газета - это хлам, - говорил он, - нет возможности сохранить номера. Вы
знаете ведь мою Анну Григорьевну (его жена), как она аккуратна. Мне нужно
было сохранить несколько номеров "Голоса". Сначала сохранялись, а потом все
растерялись. Вот явится моя речь в газете, ее прочтет гораздо большее число
людей, а потом, в августе, выпущу ее в единственном выпуске "Дневника
писателя" и пущу номер по двадцати копеек.
– За сколько отдали вы ее Каткову?
– За пятьсот рублей, а потом еще выручу в августе рублей триста, а может
быть, и больше. Отдав ее вам, я потерял бы и читателей и не мог бы ее напечатать
от себя.
– Напрасно, напрасно вы так думаете, Федор Михайлович. Мы за деньгами
не постояли бы, мы вам дали бы семьсот и согласились бы на то, чтобы вы ее
напечатали после.
– Ну, успокойтесь, Сергей Андреевич, - сказал Достоевский, - это дело
сделано, но я очень доволен тем, как оно устроилось. А пятьсот рублей хорошая
цена. Я не могу не обращать внимания на денежную сторону. Ведь я больной
человек, а у меня семья. С чем я их оставлю? Я каждую минуту могу умереть, и
поэтому, пока я жив, я должен думать о том, чтобы судьбу их обеспечить.
Юрьев промычал что-то такое утвердительное на это. Потом перешел
разговор к редакции "Русской мысли", и Достоевский высказал недоверие к
сотрудникам этой редакции, причем трепал
"единства" в журнале, что сотрудники противоречат друг другу и пишут часто
243
совсем противоположное тому, что журнал ставит себе задачею: "нет места
уступкам и сделкам, где есть идея", говорил он. Юрьев между тем скрипел, хрипел, называл Гольцева, но ничего не выходило.
Заговорили опять о Пушкинских праздниках, о Пушкине.
Достоевский оживился несказанно.
– Мы пигмеи перед Пушкиным, нет уж между нами такого гения!
–
восклицал он.
– Что за красота, что за сила в его фантазии! Недавно перечитал я
его "Пиковую даму". Вот фантазия. Мне самому хочется написать
фантастический рассказ. У меня образы готовы. Надо только кончить "Братьев
Карамазовых". Очень затянулись они.
– Федор Михайлович, - подхватил Юрьев, - если напишете что-нибудь, то
обещайте это "Русской мысли", прошу вас об этом.
– Ах, господи, ведь я сам буду издавать "Дневник писателя" с нового года, Сергей Андреевич. Как же мне быть! Право, не знаю. Впрочем, у меня материала
много, много для "Дневника писателя". Об одном Пушкине не наговоришься.
Обещаю вам, если напишу; непременно же написать не обещаю.
Юрьев приставал, чтобы Федор Михайлович дал честное слово. Тот
трепал только его по руке и повторял:
– Ведь уж сказал и сдержу: пусть Марья Александровна будет свидетелем.
Я улыбнулась и взглянула ему в глаза. Массивный растрепанный Юрьев
казался мне таким незначительным рядом с этим маленьким, тщедушным
человечком, великая душа которого то горела огнем в его глазах, то озаряла
кроткой веселостью его бледное, изможденное лицо. Мне все хотелось сказать, что он пророк, а не Пушкин.
Юрьев все не знал, в какой тон попасть. Ему, очевидно, неловко было
перед Достоевским. В разговоре объяснилось, что Юрьев обедал в этот день у нас, между тем как Достоевский должен был обедать у него. Он ездил на 4-ую
Мещанскую и не застал Юрьева, говорил, что устал и потерял время. Юрьев,
конечно, стал извиняться, припоминал, путал, но Федор Михайлович объявил, что
это ничего не значит, не нарочно же "убежал" Юрьев от него.
– Не могу не любить этого человека, - говорил он.
– На депутатском обеде
ведь совсем рассердился на него. Если бы вы слышали, Марья Александровна, как
он унижал Россию перед Францией {4}. Французы должное оказали великому
русскому поэту, а мы удивляемся этому, носимся и чуть ли не делаем героем дня