Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
слова Карамзина о том, как при великом князе Василии стольник Плещеев (один
из предков поэта), посланный в Царьград, отказался стать на колени, и "поклон
падишаху правил стоя" и "гордостью своею изумил весь двор Баязитов".
Плещеев прочел свое прекрасное стихотворение с большим подъемом и
чувством, постоянно обращаясь к статуе Пушкина. Когда он сходил с кафедры, ему громко и долго рукоплескали. Он продолжал кланяться даже со своего места
{8}.
Затем раздался голос
общества Федору Михайловичу Достоевскому".
Достоевский поднялся, стал собирать свои листки и потом медленно
пошел к кафедре, продолжая нервно перебирать листки, видимо список своей
речи, которым, кстати сказать, он потом почти не пользовался. Он мне показался
осунувшимся со вчерашнего дня. Фрак на нем висел как на вешалке; рубашка
была уже измята; белый галстук, плохо завязанный, казалось, вот сейчас
совершенно развяжется. Он к тому же волочил одну ногу. "Энтузиаст", вновь
оживившийся, объяснял окружающим: "Это оттого, что он был столько лет в
каторге; им ядра привешивают к ногам..." Скептик язвительно прошептал: "Это во
Франции, вы это прочли у Дюма, в "Монте-Кристо". Мне показалось тогда, что
скептик прав, но много лет спустя князь Михаил Сергеевич Волконский,
проведший все детство и юность в сибирской ссылке с отцом своим - знаменитым
декабристом, мне рассказывал, как он однажды видел, как "гнали" (по местному
выражению) партию каторжников из одной тюрьмы в другую и ему указали на
одного из них, говоря: "Это литератор Достоевский!" Он увидел человека
сумрачного, болезненного вида, который, гремя цепями, шел в паре с другим
каторжником, и они были прикованы один к другому...
Достоевский, встреченный громом рукоплесканий, взойдя на кафедру, - я
помню ясно все подробности, - протянул вперед руку, как бы желая их
251
остановить. Когда они понемногу смолкли, он начал прямо, без обычных
"милостивые государыни, милостивые государи", так:
– Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное
явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое.
Первые слова Достоевский сказал как-то глухо, но последние каким-то
громким шепотом, как-то таинственно. Я почувствовал, что не только я, но вся
зала вздрогнула и поняла, что в слове "пророческое" вся суть речи и Достоевский
скажет что-либо необыкновенное. Это не будет обыденная на торжествах речь из
красивых фраз, как была у Тургенева накануне, а что-то карамазовское, тяжелое, мучительное, длинное, но душу захватывающее, от которого оторваться нельзя, как все произведения Достоевского.
Достоевский заметил произведенное впечатление и
– Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, нечто бесспорно
пророческое.
Разделив творчество Пушкина на три периода, Достоевский указал, что
уже в первом периоде, в "Цыганах", в лице Алеко Пушкин отыскал и гениально
отметил того несчастного скитальца в родной земле, "того исторического
русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от
народа обществе нашем". Этому скитальцу необходимо не только личное, не
только русское, но именно всемирное счастье, чтобы успокоиться; дешевле он не
примирится. Человек этот зародился в начале второго столетия после реформы
Петра в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа нашего.
– Конечно, - продолжал Достоевский, все возвышая голос, так что голос
его теперь звучал на всю залу, но в нем иногда слышались нервные, болезненные
ноты, - теперь огромное большинство интеллигентных русских людей мирно
служит чиновниками или в банках; играет копеечную игру в преферанс, без
всяких поползновений бежать, как Алеко, в цыганские таборы. Много, много если
полиберальничает "с оттенком европейского социализма", которому придаст
русский добродушный характер, но это лишь временно.
– Тут голос Достоевского
перешел опять в таинственный шепот, но была такая тишина в зале, что каждое
слово было ясно слышно.
– Да, это вопрос только времени, - продолжал он.
– Это
всех нас в свое время ожидает, если мы не выйдем на настоящую дорогу
смиренного общения с народом. Да пусть и не всех; довольно лишь десятой доли
обеспокоившихся, чтобы остальным, громадному большинству, не видеть через
них покоя... Начнется плач, скорбь, страхи по потерянной где-то и кем-то правде, которую никто отыскать не может... А между тем правда в себе самом. Найди
себя в себе и узришь правду...
Здесь Достоевский хотел что-то отыскать в своих листках, но, видимо, не
нашел, бросил их и прямо перешел к самому, как он выразился, положительному
типу Пушкина - к Татьяне.
– Да, это тип положительной красоты, это апофеоз русской женщины!
–
воскликнул он.
– Такой красоты положительный тип русской женщины уже и не
повторялся в нашей литературе... кроме, пожалуй...
– Тут Достоевский точно
задумался, потом, точно превозмогая себя, быстро: - кроме разве Лизы в
"Дворянском гнезде" Тургенева...
252
Вся зала посмотрела на Тургенева, тот даже взмахнул руками и
заволновался; затем закрыл руками лицо и вдруг тихо зарыдал. Достоевский