Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
мне на телегу, прикрытую рогожей. "Гробы!" - шепнул он мне... Помню, как
привязывали к столбам еще двоих... И я, должно быть, уже спокойно смотрел на
них... Помню какое-то тупое сознание неизбежности смерти... Именно тупое... И
весть о приостановлении казни воспринялась тоже тупо... Не было радости, не
было счастья возвращения к жизни... Кругом шумели, кричали... А мне было все
равно, - я уже пережил самое страшное. Да, да!! Самое страшное... Несчастный
Григорьев {3}
– Непонятно!.. И даже не
простудились... Но... Достоевский умолк. Яков Петрович подошел к нему и
ласково сказал:
– Ну, все это было и прошло... А теперь пойдемте к хозяюшке... чайку
попить {4}.
– Прошло ли?
– загадочно сказал Достоевский {Когда я записала этот
вечер у Полонских и, всегда боясь "достоверных свидетельств", прочла Якову
Петровичу, чтобы проверить, так ли передала я слова Достоевского, Яков
Петрович добавил, что последняя фраза Федора Михайловича: "Прошло ли?" -
намекает на его болезнь (падучая), развившуюся на каторге, но зародившуюся, как он предполагал, на эшафоте... (Прим. Е. П. Летковой-Султановой.)}.
Он стал точно восковой: желтовато-бледный, глаза ввалились, губы
побелели и страдальчески улыбнулись. И мне ясно представился весь его
крестный путь: эта пытка ожидания казни, замена ее каторгой, "мертвый дом" со
всеми его ужасами: никогда не снимаемыми кандалами (даже в бане), грязью и
вонью камер, с самодурством надзирателей; и все вынес вот этот маленький
человек, показавшийся мне вдруг таким большим среди всех нас, окружавших
его.
И я забыла про различие направлений и политических идеалов, о которых
так много говорилось у нас на Высших курсах среди молодежи, забыла о "Бесах", которых мы все ненавидели. Я сознавала только то, что передо мной стоял
Достоевский. Чувство невероятного счастья, того счастья, которое ощущается
только в молодости, охватило меня. И мне захотелось броситься на колени и
поклониться его страданию...
– ----
258
Его сейчас же окружили его знакомые, и он добродушно отвечал дамам,
усадившим его за стол между собой, и отвечал на их обыкновенные комнатные
слова такими же обыкновенными комнатными словами. Кругом все разом
заговорили - о своем, о чужом. Яков Петрович подводил всех к столу, усаживал
пить чай и шел встречать новых гостей; Жозефина Антоновна ласково улыбалась
подходившим к ней поздороваться и угощала чаем. Точно не случилось ничего
необыкновенного...
Я смотрела на Достоевского, и мне
похожий и не похожий на того, что стоял у окна, как бывают не похожи два
фотографических снимка с одного и того же лица. Он равнодушно отвечал что-то
своей соседке и со сдержанной улыбкой передал ей сухари...
– ----
Вскоре после этого был назначен очередной литературный вечер
Литературного фонда в б. Кононовском зале. Участвовали, как всегда,
литературные корифеи, в том числе и Федор Михайлович Достоевский.
Я пошла не без волнения послушать, как читает Федор Михайлович. И
действительно, все мои ожидания не только оправдались, но и превзошли все, что
я воображала. Передо мною был опять великий писатель, страдавший в своих
писаниях не только за меня, за нас, но и за всех людей. Когда он читал "Пророка", казалось, что Пушкин именно его и видел перед собой, когда писал: "Глаголом
жги сердца людей".
Аплодисменты и неистовые крики были такими ненужными и
назойливыми после его тихого, внутреннего голоса. Я вышла из залы и
наткнулась на П. И. Вейн-берга, всегдашнего устроителя этих вечеров.
– Пойдемте в артистическую, - сказал он.
– Там найдете ваших знакомых.
И действительно, я наткнулась прямо на Григоровича и Гончарова,
которых встречала часто у моей сестры Ю. П. Маковской.
Достоевский сидел в стороне, один, усталый, раздавленный. Я не
решалась подойти к нему, сомневалась, запомнил ли он меня. Но когда он
взглянул в мою сторону и я поклонилась ему, он встал, и я подошла к нему. У
него была какая-то особая "светская" манера подавать руку, внимательно-
сдержанная учтивость и условность тона, какая всегда бывает, когда говоришь с
мало знакомым человеком. Мне было совестно, что он, такой утомленный, все-
таки встал с кресла, и я сказала:
– Сядьте, пожалуйста, сядьте, Федор Михайлович.
Но он не сел и, точно чтобы только сказать что-нибудь, с особой любезно-
иронической усмешкой проговорил:
– Слышал от Якова Петровича, что вы пописываете...
– Готовлюсь, Федор Михайлович.
– Постом и молитвою?
– все с той же иронией сказал он.
– Почти.
Он как-то неожиданно серьезно проговорил:
259
– Вот это хорошо... Так и надо.
И опять он показался мне "иным". В нем как-то сочетались два разных
человека, и потому получались совершенно разные - я бы сказала -
противоположные впечатления.