Face-to-face
Шрифт:
Первая зима была нелегкой, но с голоду никто не умер, а на следующий год мы уже ни в чем не нуждались. Конечно, кроме еды нам нужна была одежда и многое другое, но все это можно было достать в Бежте, Рутуле или Тлярата — в обмен на сыр, который делали наши женщины.
Через двадцать лет, когда, благодаря Сергею, нам разрешили продавать сыр на рынке и сдавать молоко, нас назвали совхозом. Сюда провели электричество, Рустэм договорился со строителями, и те построили для нас новые дома, провели водопровод и проложили улицы не хуже, чем в городе. Экскаваторы засыпали скалы землей, и там, где раньше росли лишь мох и лишайник, теперь цветут сады. Вот, как мы стали жить благодаря твоему дедушке Рустэму!
И что же? Семь месяцев назад, когда нам
— Это ужасно, мама! — в ужасе воскликнула Халида. — Но ведь дом был построен три года назад, когда никому еще не запрещали возить на рынок сыр и творог.
— Правильно, — кивнула ее мать и, повернувшись к Наталье, объяснила: — Когда начали застраивать новую улицу, Рустэм предложил отдать все новые дома нашим студентам — будущим инженерам, механизаторам и агрономам, которые в то время учились в институтах. При условии, конечно, что они не останутся в городе, а вернутся в совхоз. Это всем так понравилось, что многие семьи, отправившие своих детей учиться, захотели сами принять участие в строительстве. Рустэм тогда тоже решил построить дом для Халиды, и никто не возражал, но сейчас у людей словно разум помутился — они забыли как, когда и что было, им бы лишь найти виновного в своих бедах.
— Дядя Петя сказал, что у нас в стране нельзя жить в двух местах, — неожиданно заметила с интересом слушавшая этот разговор Таня, — а ведь у тети Халиды есть квартира в Москве, разве она имеет право иметь дом еще и здесь?
Фируза, сердито взглянув на нее, отрезала:
— Рустэм Гаджиев столько сделал для своего народа, что его любимая дочь, свет очей его, на все имеет право! После того, как дома были построены, молодежь, получив дипломы, начала возвращаться домой, и теперь у нас нет недостатка в специалистах. Еще недавно люди хвалили мудрость Рустэма, потому что все вышло так, как он сказал, а теперь есть такие, что смеют говорить, будто он использовал деньги, которые принадлежат совхозу!
— А какие же деньги он использовал? — спокойно спросила Таня.
Ей действительно хотелось это знать, но лицо и тон ее были столь безмятежны, что в словах этих Фирузе неожиданно почудились насмешка и намек. Забыв, что говорит с ребенком, она гневно наставила на девочку указательный палец и закричала ей:
— Рустэм Гаджиев никогда в жизни не прикасался к чужим деньгам, ясно тебе?! Когда сюда провели электричество, построили новый большой мост и хорошие дороги, к нам стало приезжать много важных людей. Некоторые из них очень хотели поохотиться в нашем лесу, но Рустэм достал бумагу, что лес наш — заповедная зона. И никому не разрешалось приходить сюда с ружьем, хотя Рустэму всякое предлагали — и взятку пробовали дать, и чего только не сулили! Он не пустил сюда даже сына члена Политбюро! Сам секретарь ЦК товарищ Джавадов из Махачкалы приехал, собрал всех членов правления и попробовал кричать на моего мужа:
«Знаешь ли ты, против кого идешь? Мы тебя в партии восстановили, утвердили председателем совхоза после того, как ты десять лет неизвестно где скрывался! Наверное, стоит пересмотреть это решение».
Рустэм на это, лишь усмехнулся, ответил:
«У нас в совхозе люди мирные, выстрелов не любят. Лес тут густой, пропасть глубокая — проглотит охотников, и никакая охрана им не поможет. Так что пока я председатель, никого сюда не пущу, потому что не хочу нести ответственность за их жизни. А снимете меня, так вся ответственность ляжет на ваши плечи, товарищ Джавадов, рискнете?»
Тот побледнел, упрашивать стал:
«Будь человеком Гаджиев, войди в мое положение, ну, чего тебе — они постреляют немного и уедут, не убудет с твоих саблезубых тигров. Мне из ЦК звонили, просили посодействовать».
И когда Джавадов сказал про ЦК все из правления, кто там был, подумали, что, действительно, лучше согласиться, но Рустэм лишь руками развел:
«Извините, товарищ Джавадов, ничем не могу помочь».
Тогда Джавадов попросил всех выйти и, оставшись наедине с Рустэмом, прямо сказал:
«Слушай, Гаджиев, сколько у тебя сыновей, пятнадцать? Так вот, каждому из них я гарантирую квартиру в Махачкале. Каждому, понимаешь?»
Но мой муж даже отвечать не стал на это предложение, а согласился бы — давно мог бы себе десять домов построить. Джавадов же уехал ни с чем, и спустя неделю мы узнали, что у него случился инфаркт, а охотники у нас здесь так и не появились. Вот, какой человек Рустэм Гаджиев, и никто не имеет права обвинять его в нечестности!
Фируза немного успокоилась за то время, что говорила это, но взгляд ее, устремленный на оторопевшую от этой вспышки Таню, все еще горел негодованием — словно девочка и вправду была виновна во всех ходивших по селу сплетнях и слухах.
— Мама, успокойся, пожалуйста, не надо так кричать, — с укоризной в голосе сказала Халида, мягко дотрагиваясь до руки матери. — Таня ничего плохого тебе не сказала, и она тут абсолютно не причем. Танюша, ты не обижайся, мама просто сорвалась, потому что очень нервничает в последнее время.
— Да ладно, мне-то чего, — снисходительно пожала плечами Таня, раздумав обижаться.
Фируза отвернулась, что-то пробурчав — ей стало неловко, и вид у нее был такой смущенный, что Наталья, решив разрядить обстановку, миролюбиво заметила:
— Конечно, тут и говорить не о чем — ваш муж исключительный человек, таких мало. Но я думаю, что и вас всех, кто пошел за ним, тоже можно считать героями. Ведь бросить все, рискуя жизнью идти в неизвестность — на это тоже не каждый способен. Конечно, молодежь в то время была другая, не то, что теперь, — она царапнула дочь ехидным взглядом и насмешливо продолжала, словно говоря в пустоту: — Сейчас им бы только развлекаться, какой там нынче героизм! Телевизор, дискотеки, объесться мороженым, лицо размалевать так, что смотреть страшно — вот и все, что им надо.
— Подумаешь! — вызывающе ответила Таня, тоже ни к кому не обращаясь. — Кому что нравится, почему это все обязательно должны быть героями? Я, например, люблю дискотеки, мороженое и красить глаза, и я не стала бы убегать туда, где даже телевизора нет. Глупо!
Фируза вновь вспыхнула, но на этот раз сдержалась.
— Не-е-т, — певучим и нарочито сладким тоном протянула она, — это уж не от времени зависит, а от того, какая душа живет в человеке. И в наше время я знала таких, кому сладкая жизнь была всего дороже. Помню Зейнаб, хваршинку из Иихоквари. В Ведено, куда нас вывезли из родных аулов, нас окружали военные и НКВД. Поэтому все наши девушки, когда выходили куда-нибудь из дому, набрасывали покрывало и старались не поднимать глаз — ведь у людей из НКВД не было ни чести, ни совести, если девушка им приглянулась, они могли похитить ее и обесчестить. Зейнаб же, хоть у нее и был жених на войне, не боялась бесчестья — выйдет на улицу с непокрытой головой, бусы нацепит да еще губы накрасит. Идет, посматривает на мужчин, да еще бедрами покачивает. Они с ней заговаривают, она отвечает, улыбается. Мать и другие женщины пытались ее усовестить, но Зейнаб только смеялась и дерзила в ответ. Потом к ним в дом стали захаживать люди из НКВД. Они приносили водку, шоколад и колбасу, а однажды принесли патефон, и весь вечер из дома Зейнаб доносилась веселая музыка. Проходившим мимо было видно в окно, как она танцует с мужчинами и бесстыдно к ним прижимается. На следующий день мать ее жениха получила похоронку, и весть об этом быстро разнеслась по всему поселку, но вечером Зейнаб опять пила водку и танцевала с мужчинами. А утром в их доме была тишина, и два дня никто оттуда не выходил и не входил. И когда люди, наконец, решились зайти и узнать, что случилось, то увидели страшную картину: все в доме было перевернуто верх дном, мать Зейнаб, мертвая, висела на крючке, сама же она исчезла.