Факел
Шрифт:
— Да, — с болью ответила Дафна. — Это правда.
— Нет! Нет! Нет!
И Олимпия лишилась чувств. Какие-то люди подхватили ее и унесли. Дафна слышала, как один сказал:
— Вроде бы умерла.
Но другой ответил:
— Нет, видишь — дышит.
К Дафне нагнулся старик Ксанфий.
— Как мальчик?
— Кажется, ничего.
Ктесий снова открыл глаза и приподнялся.
— Где матушка?
— Не знаю… Она, наверное, скоро придет… Хочешь переночевать сегодня у меня?
Дафна осторожно посадила мальчика на землю и встала, растирая затекшие руки.
— Дафна,
Она нагнулась и взяла его на руки. Он крепко ухватился за ее шею и уткнулся в ее плечо. К ним подбежала Анна.
— Дай-ка мне его, — сказала она, но Дафна покачала головой.
Ксанфий пошел впереди, прокладывая путь в толпе, — весь двор теперь был забит народом, а в ворота по-прежнему вливался людской поток. Дафна шла за Ксанфием, спотыкаясь и стараясь не уронить мальчика, и невольно прислушивалась к крикам вокруг.
— Как начался пожар? — спросил кто-то.
— Да разве ты не слышал? — ответили ему. — Это все косский асклепиад Гиппократ. Хранилище загорелось сразу, как только он из него ушел. А потом огонь перекинулся на палестру и на дом Ктесиарха.
— Откуда я знаю? — донеслось с другой стороны. — Говорят, он завидовал Эврифону. Он отплыл на Кос. Вовремя, успел, а то бы его убили. Хорошо еще, что ветра нет…
Дафна отнесла Ктесия к себе в спальню, умыла его и попробовала успокоить. Но стоило ей встать, чтобы уйти, как он начинал плакать и цепляться за ее одежду. В конце концов он все-таки уснул — по-детски мгновенно.
Дафна на цыпочках вышла из комнаты и сбежала по лестнице, ища отца. Ведь он должен был давно уже вернуться. Вдруг в дверях послышался его голос: Эврифон только что вошел и звал дочь. Она бросилась к нему. Он был без плаща, его прожженный в нескольких местах хитон, лицо и руки почернели от копоти. Ксанфий принес светильник. Эврифон посмотрел на дочь.
— Мне сказали, что вы с Ктесием целы. Хвала богам и за это.
Он остановился, словно не зная, что делать и говорить дальше, подумала Дафна. Она отвела его в экус, и он присел на краешек ложа — измученный худой старик. Его длинное лицо совсем побледнело, а белки глаз были красными.
— Они погибли, — глухо сказал он. — Все погибли. Жар так велик, что подойти близко нельзя, но мы попробовали разгрести пепел… Не уцелело ни кусочка папируса. И свитки со стихами Сафо, которые я собирал для тебя, Дафна, наверное, тоже сгорели.
— Самый мой любимый свиток цел, — сказала она. — Он у меня в спальне.
— Странно, — задумчиво произнес Эврифон, — странно видеть, как горят мысли и развеваются по ветру с дымом — и мысли, и знание, и красота. Из всех драгоценных медицинских свитков уцелели только те, которые я подарил Гиппократу, когда думал, что ты выйдешь замуж за Клеомеда и будешь жить на Косе. Но Гиппократ, наверное, спалит и их.
— Нет, отец. Он этого не сделает. И он не поджигал хранилища.
— Ты так думаешь? А все говорят, что это был он. — Упершись локтями в колени, Эврифон сжал лицо ладонями и уставился в пол. — После смерти твоей матери у
— Приляг, отец.
Эврифон послушался ее, словно ребенок, и уткнулся головой в подушку. Дафна посмотрела на Ксанфия.
— Унеси светильник.
Он кивнул и, шаркая, вышел.
Дафна знала, что тут не помогут никакие слова утешения. Она склонилась над отцом, словно была его матерью, а не дочерью, и нежно коснулась его плеча.
Неужели? Да… Он тихо плакал, ее отец!
— Я пока уйду, — сказала она. — А потом принесу твой ужин сюда, и мы поужинаем вместе.
Глава XX Клятва Гиппократа
Как и предсказывал хозяин триеры, на которой плыл Гиппократ, было еще темно, когда судно бросило якорь у входа в гавань Мерописа. Лодка доставила Гиппократа на берег, и он пошел по твердому песку у самой воды, выбирая путь при свете звезд, горевших теперь даже ярче прежнего, потому что луна зашла. Он прислушивался к шипению волн, которые равномерно накатывались на пляж.
На их вздымающейся поверхности не было ни ряби, ни пены, и все же глубина моря дышала движением и мощью. Вот так же и пульс, думал Гиппократ, рассказывает о жизни и силе тела, когда мышцы и разум убаюканы сном.
Жизнь представлялась ему теперь бессмысленным и однообразным кружением, но тем не менее он был полон желания вернуться к своей работе. Да, он сумеет заново соединить разорванные концы своей жизни и мыслей.
Гиппократ постучался в ворота, и они бесшумно распахнулись. Элаф поздоровался с ним.
— Что случилось? Почему они не скрипят? — воскликнул Гиппократ.
— Ты заметил? — довольным тоном спросил Элаф. — Я их смазал, как ты велел. Пусть твоя мать простит меня, но ведь теперь хозяин здесь ты. Все так и думали, что ты приедешь еще до зари. Поэтому Сосандр остался ночевать здесь. Он спит в ятрейоне.
В ладонь Гиппократа ткнулся холодный нос Бобона, и ее нежно лизнул теплый собачий язык. У привратницкой было совсем темно, и можно было только догадаться, что пес в безмолвной радости бешено виляет хвостом.
— Бобон ведь никогда не лает, когда я прихожу.
— Он узнает скрип твоих сандалий по песку, — объяснил Элаф. — Да и я тоже. И все остальные. Мы всегда радуемся этому скрипу.
Гиппократ погладил пса и направился к своему дому.
Дверь была полуоткрыта. Он распахнул ее и прошел во внутренний дворик. В рукодельной горел огонь. Он заглянул за ширму. Его мать совсем одетая сидела за ткацким станком и крепко спала, уронив руки на колени и положив голову на начатый холст. Гиппократ смотрел на нее, охваченный нежностью. Ее седеющие волосы матово сияли в мерцающем свете лампы, лицо было исполнено ясного спокойствия. Как она помогала ему, сколько дала ему силы! А его отцу она всегда была радостью и поддержкой!